Босх играл с загробным миром,
на холсте нарисовав
за кромешно-алым пиром
чудищ дьявольский конклав.
Проникая взором хмурым
в бесконечные миры,
он писал, спеша, с натуры
птиц и роботов пиры.
Поступь правды проступает
сквозь живых картин ключи.
Что здесь - бред,
то Там - бывает.
Где? Ни слова, Страх, молчи!
Эти чудища и вещи,
эти башни из стекла
кисть художника зловеще
через бездны пронесла.
В эти дымчатые дали,
в дикий шабаш голых тел,
что глаза его видали -
так он верить не хотел!
Извини, мой бедный разум
выбирай и не робей:
не писать? А может разом -
салки чудищ и людей?
И не знаешь, что страшней...
Но глаза его и нервы
продолжали крестный путь.
Выход был один, но верный:
написать - и отдохнуть.
Люди режут, люди плачут...
Люди, сжальтесь надо мной.
Мысли чудищами скачут,
искажая мир земной.
Выбирая мир иной...
Есть ли он, тот рай прокрустов,
караван времен и стран?
Или сны, любовь, искусство -
лишь спасительный обман?
Память ящериц и птиц,
с кем родные мы по плоти
грозным сполохом зарниц
в разум мой пугливо входит?
О глаза, во что мне верить?
В то, что я - в чужой стране?
В то, что хрупки плоти двери?
В то, что бездны звезд - во мне?
Так, распят на истин нитях,
он страдал во тьмах один -
всемогущ и беззащитен,
как Христос с его картин.
Кисти в киноварь макая,
он переносил на холст,
в плоть земную облекая
сновиденья грешных звезд.
И теперь в ночи прозрений
можно смутно угадать,
где живет бесстрашный гений,
что с небес сорвал печать.