Распахан танками Восток
И город Тихий Зарев.
Иван-да-Марья жил цветок,
Осталась только Марья.
Во мгле оплакала она
Горючую разлуку.
И скоро солнце и луна
Позолотили муку.
Дом пустовал с того утра –
Угроза прихотлива.
Фугас окрестных три двора
Опустошил без взрыва.
А на стене, как божий свет,
Забрезжило зерцало.
Взорвётся бомба или нет?
Но истина молчала.
Мелькали в зеркале века.
И плыл планетный шар,
Метель, холмы и облака,
Берёза и анчар.
Кривой монгол, стальной тевтон
Легли на нём слоями.
Повёл на Родину масон
Огромными ноздрями.
И отразился декабрист,
И с топором студент,
Народоволец и марксист,
И тот интеллигент,
Перед которым, заблистав
В тумане золотом,
Возник изысканный жираф:
– Россия, твой фантом! –
Сошел Февраль, вскипел Октябрь
Гранёными зрачками.
Погнало пенистую рябь
По зеркалу клочками.
Уму и поиску ломоть
Продиктовал веленье:
Стране закон, идее плоть,
Искусствам направленье...
Страна в огне, страна во мгле,
Фашизм приносит весть:
Нет воли к жизни на земле,
А воля к власти есть.
Поразрешётился весьма,
Погнулся русский двор.
Мелькали галки сквозь дома,
А танки – сквозь забор.
Пришла соседка: – Ой, беда!
Я видела: живьём
Мертвец Иван идёт сюда.
Он близко – за холмом. –
Мария кинулась навстречь
Дорогой распростёртой.
И полилась живая речь:
– Живой ты али мёртвый?
Коли живой, то прикажи,
Чем утолить тебя?
А коли мёртвый, то скажи,
Чем исцелить тебя?
Не плачь, любезная жена!
Супруг бежал из плена.
Земля одна, и ты одна,
И встреча сокровенна.
Опасный путь ему лежал.
Скрываясь от погони,
Он из-под Харькова бежал
С проводником в вагоне.
Где тот безвестный проводник –
Иван вослед не глянул.
Как тень в зерцале он возник
И тенью так и канул.
Иван сказал: – Молчи, жена.
Иван своё возьмёт,
Подай зеленого вина –
Узнаю: жив аль мертв.
Не причитай – недолог срок,
Не тяжели души.
Но чтобы голос твой не смолк,
О сыне расскажи.
Блеснуло Марьино кольцо
Или на солнце камень –
Ударил в пыльное лицо
Далёкий ложный пламень.
Иван прикрыл рукой глаза,
А во поле сверкает.
– Откуда свет? Смотреть нельзя!
– То зеркало сияет.
Из уцелевшей глубины
Невидимого дома
Оно сияло со стены
Неверно и бездонно.
– А ведь под зеркалом тайник, –
Сказал Иван.
– О, боже!
Ты там взорвёшься сей же миг...
– Иль позже. А надёжней
На свете места не найдёт
Сам черт наверняка.
Туда никто не подойдёт...
Но подошёл Лука.
Чихая, он залез в пролом.
– Эхма, пропала хата! –
Потрогал бомбу сапогом
И сел напротив брата.
Про то, как счастию в дыму
Посильное воздал,
Наврал с три короба ему,
А может, нагадал.
– Я у троцкиста был спьяна,
А может, у софиста.
Кабы я знал, что жизнь одна!
Обоих чкнули быстро.
Кровь на аршин ушла с лица,
Но говорю: «Есть снимки,
Великий кормчий – друг отца,
Он с ним бежал из ссылки».
Туда-сюда взялись листать
Историю времён.
Тоска. Я жду, и что же! Глядь:
Ко мне заходит – Он!
«Как жизнь, голубчик?» – Ничего.
«Послушай, – говорит, –
Я знаю брата твоего:
Испания, Мадрид –
Всё проворонил, негодяй,
Хотя и был орёл.
Ты брату так и передай...
Иди».
И я пошёл
Заре навстречу и судьбе…
Так вот, прости, братан,
Я проболтался о тебе...
– Донёс? – сказал Иван.
Лука вздохнул: – Я известил...
И тень его исчезла.
Эсэс огулом оцепил
Опасливое место.
– Пиши, Лука, – сказал эсэс, –
Такое: «Выходи,
Или твоим не жить!» Вот здесь,
Ребенку на груди.
– Хитро придумал басурман,
Но крик подать не хуже.
– Письмо есть мистика, болван! –
Оно приводит в ужас.
Сошла к Ивану тень в пролом.
– Владимир? Вот те на! –
А по Владимиру углём
Кривые письмена.
Иван всё понял: час настал,
Иному и не быть.
Ребёнок мысли угадал
И медлил уходить.
– Отец, возьми, он был со мной,
И протянул кинжал.
– Он... деревянный!
– Нет, стальной! –
Родитель задрожал.
Чужие слышались шаги,
Он деревяшку поднял.
– Святой простак... Побереги! –
Поцеловал и отдал.
Обочь фугас дремал в пыли.
Казалось, только тронь –
И полыхнет из-под земли
Спрессованный огонь.
– Я не хочу нисколько жить! –
Заплакал мальчик звонко
И стал о бомбу колотить...
О, кулачки ребёнка!
Прощай, родная сторона!
Дай горсть от милой пыли.
Блеснула в зеркале спина,
Ивана уводили.
Не плачь, жена. Любовь горда!
Увидимся ли снова?
Но жизнь сказала: никогда!
Печально это слово.
К нему ключей не подобрать
И лбом не прошибить,
Умом упорным не понять,
Но сердцем не избыть.
Загадка сфинкса и числа,
Обмен или обман.
Оно для старости – скала,
Для юности – туман.
В нём слёзы первые любви
И брачный стон наутро.
Напрасны жалобы твои,
Пришедший ниоткуда.
Стоит раздумье на пути
Встревоженного духа,
Как будто бьётся взаперти,
Стекла не видя, муха.
Луку с овчарками сыскал
Немецкий комендант
И триста марок отсчитал
За брата и талант.
Тут призадумался дурак
И мрачно стукнул по лбу:
– Цена известна, коли так,
Но лучше дайте бонбу.
Она без дела всё равно.
– Зачем?
– Для обороны. –
Желанье русское темно,
Но каковы резоны!
И в честь германского ума
Он снова стукнул по лбу:
– Иметь желательно весьма
И грамотку на бонбу. –
Судьба играла иль момент?
Спокойно комендант
На бомбу выдал документ,
Поскольку был педант.
Извлечь фугас из-под земли,
Из отчего подвала
Луке саперы пособли
За самогон и сало.
Добро, законное почти,
Взвалил он на подводу.
– Я благодарствую!.. Пади! –
Огрел коня – и ходу.
Его поток пространства гнал,
Поток тоски и света.
Он Лизавету поминал...
Пустое, Лизавета!
Позавалился ястребок
За Северский Донец.
Позакатился перстенёк
В неведомый конец.
Слова Луки – сплошной туман,
Любовь Луки – татарник.
Война ветвила ваш роман,
Как северный кустарник.
Дремал забытый хуторок
У самого обрыва.
Внизу, как тихий говорок,
Река толклась лениво.
Замолк у крайнего окна
Тягучий скрип колес.
Встречай, военная жена!
Лука добро привёз.
– Чего ты хочешь, волчья сыть? –
Лука сказал: – Лопату!
Хочу себя оборонить.
Давай и ты за хату.
– Взорвется бонба или…
– Цыц! –
Застрявшая ромашка
Блеснула меж колёсных спиц.
Жена вздохнула тяжко.
И, обрывая белый цвет,
На бомбу говорила:
– Да или нет, да или нет? –
В глазах её рябило.
Число всегда рябит. Оно
Пустое, Лизавета!
Ему предела не дано,
И ты не жди ответа.
Люби за синие глаза,
За белое лицо.
Люби за то, за что нельзя,
И плюнь через плечо.
Он проложил подземный ход
Из погреба к фугасу.
Зарылся в землю, словно крот,
И дожидался часу.
– Ты посади поверх цветы! –
Решил он торовато. –
На свете трое: я и ты,
И... – он увидел брата.
Рукой прикрыл свои глаза,
А во поле сверкает,
– Откуда свет? Смотреть нельзя!
Аль зеркало сияет? –
Из уцелевшей глубины
Невидимого дома
Оно сияло со стены
Неверно и бездонно.
Дохнула с зеркала гроза,
И брата тень шагнула,
И заслонила небеса
Гигантская фигура.
Но искажённые черты
Ушли в поля и пашни.
– Да, только трое: я и ты... –
Она вскочила: – Наши! –
Лука на слитный гул и ход
Из-под ладони глянул:
– Ну, слава богу! Русь идёт...
И в тёмный погреб канул.
Прошёл на Запад шум шагов,
На край иной земли.
Померкли языки штыков,
И вишни расцвели.
Был полк вином победы пьян
И верностью подруг.
Пришёл Степанчиков Степан,
Но без обеих рук.
Пропали руки на войне,
Остались от стенанья
На левой культе только «Не...»
– Вот образ отрицанья!
Победа! Сталин поднял тост.
Возник перед зерцалом.
«Я пью!..» – ему он произнёс
И чокнулся бокалом.
И гром по свету разнесло.
Я видел Русь с холма:
Мария плакала светло,
И строились дома.
Поэма презирает смерть
И утверждает свет.
Громада времени, вперёд!
Владимир, твой черёд.