Быть может, всякой истины беда, что ищут её люди..

               

                Воспоминание о тубинских песках.


Рай, в сущности, - в забытом богом месте,
где заводь вожделенная молчит
и к ней подходишь, как жених к невесте
в их первой послесвадебной ночи?

И что лукавить - так же всё, как с дамой:
и те ж авансы, и азарт, и дрожь,
и клёв- кокетство, где дороги прямо
не знаешь наперёд и мнишь, и ждёшь,
и льстишь себе, и мучишься, упрямо
подводную разгадывая ложь.

Секрет глубин - аналог тайн душевных,
недаром ведь, где омут - там и бес,
и там, где не был - вечно ждёшь волшебных,
пусть вовсе неоправданных чудес.

С отцом да братом дразнишь пыль, бывало,
по пойме, где цикады ткут уют,
где ив патриархальных опахала
на темя тесто солнечное льют.


Наш вкус всегдашний - яр среди стремнины
и бег её гасящий рыжий плёс,
а надо всем - желточные равнины,
разбавленные творогом берёз.

Стоянку выбираем подремучей:
в карагачах, с запасом плавника,
с воронкой под слоёным тортом кручи,
чтоб вам - ни человека, ни гудка,
ни женщин, чья возвышенная тронность
осталась (слава вёрстам!) вдалеке,
где – воля лишь и, право, церемонность
присуща лишь единственно реке.
И то - ночной, когда по чёрным водам
скользит луны безмозглое пятно
и космы струй, как грабли Квазимодо,-
кривые - обволакивают дно.

И что нам море с пеною солёной!-
Аналогично в раж летит душа
лишь только леска вздрогнет удивлённо
и возбужденье ощутит, спеша.
(все рыбаки – по Фрейду кореша
любви одной, неудовлетворённой).

Жильцы глубин по почерку - что люди,
у каждого - свой монастырь, свой код,
пусть жизнь не всех закончится на блюде,-
но – всякому в финале кислород.
Как нам - земля. И как похожа дрожь!
Сложилось так - мы рыб жалеем меньше,-
лимит на Гамлетов, - какой тут к чёрту ёрш!-
судьбой его не прослезишь и женщин.


Вот взять сома-Обломов ямный, барин,
его на берег тащишь, словно куль,
красноармеец- окунь- тот вульгарней,-
cреди малька- ну прямо волк на псарне!-
хватает крюк как алкоголик руль:
нервически, бездумно, залихватски,
железом жабры жалобно  круша,
деля гран -при  со щукою октябрьской
по части жлобства, - такова душа.
(пардон, коль суеверием греша,
я ересь срифмовал нехристиански!).

Чехонь - как римлянин- конец встречает гордо,
джигарханянски дёрнув головой,
и прёт к наживке сразу всей когортой,
презрев и страх, и этикет любой.

Террор плотве устраивает жерех,-
враг воздержанья, яицкий плейбой-
торпедою обыскивает берег,
кроша вегетарьянцев под водой.

А это кто ж? Член рыбполитбюро?
Едва наживку трогая хитро?
То, брат,- сазан! Весьма серьёзный парень!
Торгуется с червём, как на базаре,
но нам не к спеху, мы же, чай, не баре,
мы ждём и верим – будет он зажарен!
Пусть чешуя – с пятак и весь упруг,
вот только бы сачок не треснул вдруг…

Хвастун – голавль, судак- с зачатья жадный,
солидный язь, неспешный донный лещ,
разгадываешь всякий раз шараду,
кто там внизу и как его извлечь.

И мнишь судьёй себя над текстом приговора,
не знающим смягчающих причин,
и вздёргиваешь - как на дыбу вора!-
клиента невиновного глубин.


И поплавок уже - как пуп вселенной!
Какое казино! Какой джекпот!
Врут про рыбалку доктора отменно,-
конечно лечит, если не сведёт
с ума чуть- чуть, заставив бросить якорь
совсем не там, где надобно жене,
и, слава богу, не придётся плакать,
когда под лёд чуть не уйдёшь к весне.

….А клёва нет -  и снова мир вразвёртку,-
болезнь ушла…Вдруг видишь в двух шагах,
как уж лягушке сделал продразвёрстку,
вцепился в лапку, словно сделав шах,
и стал чулком ползти на бедолагу,
пока она совсем не скрылась в нём…
Удвоившись, улёгся под корягу,
воистину забывшись мёртвым сном.
( так «дед» армейский тормошит «салагу»,
устраивая в три утра подъём).


А то со дна подхватишь черепаху,
с натугой, словно мини-батискаф,
упрямую, как будто ей на плаху,
что вдруг рванёт крючок – и ты в кустах
таращишься на это приключенье,
не понимая, глюк то или нет,
не кочка ль то  была среди теченья,
но кто ж тогда проделал пируэт?

А раки, раки! В пол-локтя, седые
бойцы с одной клешнёй и шантрапа
с прозрачным панцирем, чьи годы молодые
окончатся под пиво у костра.

А то в волнах заметишь чью-то тушу,
манящую конвои воронья....
То- беглый, в крючьях, сливший богу душу,
осётр несчастный огибает яр.

А метрах в ста, в затоне обмелевшем,
карасьи спины стали так видны,
что чайки, от халявы ошалевши,
до темноты их рвали табуны.
Казах же местный, не сходя с лошадки-
патент бы дать!- удумал чудо-трал:
он выбил дно у ржавого ушата,
в косяк швырял и в нём же собирал!


Зайдёшь на мыс, где флинтовы ребята
палачески свежуют осетра
и видишь, как привычно, воровато
сквозь марлю натирается икра.
И ноги в кровь шлифуются о шкуру
изящной ископаемой красы
того, кто пилит хрящ, как арматуру,
пусть ни куска не бросит на весы.
Поскольку  туши не забрать с собою-
сезон икры! Кругом ментов посты…
Икру - рискнут, а мясо - в яме скроют,
в опалубке из ивы, до поры…
Чтоб дни спустя, на тех ломтях янтарных
случился словно мёд весёлый жир…
Не хватит пива к той еде шикарной
и аппетит едва ли  ублажишь!
А вот в  уху - лишь головы, и – баста!
И то - жирна, спирт после – что нарзан,
кто пробовал - не скажет, что напрасно
осел казак здесь триста лет назад.

Сам Пушкин, по рассказам, пил её,
пока искал здесь дочку капитана,
восславив после это бытие
в истории о бунте атамана.
И, может быть, - а чем не шутит бес!-
та степь ему саванною казалась,
откуда тот арап в Россию влез
и северную кровь разбавил малость.
И в бунте том, невиданном досель,
племён нездешних вдруг воспомнил склоки,
а конная казачья карусель
набегов тех напомнила  уроки.

Но, впрочем, хватит за уши тянуть
сюжет времён к рассказу о рыбалке,
кто здесь бывал - едва ли в этом суть
а что хвалил - так то не из-под палки.

Ибо неплох был яицкий казак,
что здесь невесту лже-царю сосватал,
и погулять был вовсе не дурак,
и попотеть с косой в лугах с рассвета.
Тот самый, что в чужой не лез устав,
но и к себе не подпускал чужого,
и вольницей своей так всех достав,
что был лишён за то пути большого.
И что потом за белых весь полёг,
поскольку всё и так имел от белых:
и волю, и присягу, и  полёт
коней своих, от солнца ошалелых.

Застал и я в соборе стариков
С околышем малиновым фуражки…
но то – реликты, смертный вздох веков,
и курени вокруг - лишь антуражье.
Спасибо разным яшкам, Ильичу,
за   жлобство их, за «классовое бденье»,
прогрессорства такого не хочу,
хоть и молчу, боец непротивленья.

Пусть думаю об этом иногда,
от мыслей, слава богу, не убудет,
быть может, всякой истины беда,
что ищут её люди…

….Лишь степь права, - желанная, живая,
парфюмами пропитанная трав,
похожая на вечность, ибо края
в ней так же не сыскать, пусть я не прав.

Случайно ли, что Шолохов потом
здесь дом держал и сходством восхищался,
единый раз сошёлся Тихий Дон
со Светлою Рекой - так Яик звался.
Уралом став. Но -  те же берега,
он  рвёт их плоть, спрямляя путь на Каспий,
а, может, хочет кинуться в бега
от городов, солончакам на радость?
И делает успехи иногда,
от русла уходя на километры:
там где Чапая канула звезда,
где «кинула» его в беде вода,-
давным-давно полынь качают ветры.

И анекдотом смотрится «стрела»
на  смертном  месте  классика атаки-
машина лет ту воду увела,
лишь подчеркнув всю бесполезность драки.

….И гибнет склон. И с пылью, с содроганьем
в пучину тушей валится земля,
где оглушённый, сказочным созданьем,
всплывает сом, чуть усом шевеля.

А ночь весной! Когда попрёт на нерест
белуга древнерылым табуном
и волны так навалятся на берег,
как будто в них баржа  в полсотни  тонн
( Ну, может, чуть приврал, Урал - не Терек,
Но я  и не сказал - Армагеддон).

Торчишь как сфинкс - бессонный, одинокий,
под  светом лунным - что в засаде тать,
и вдруг как призрак   взмоет над протокой-
всплеск и удар! И тишина опять.
И тут уже - ни времени, ни генов,
и ты – не ты, а дурик - троглодит,
забывший все грядущие колена,
знававший лишь пещерные огни.

Но то- минутно, надо возвращаться
к реальности, чтобы потом года
в кругу лишь впечатлений тех вращаться
и сожалеть, что, может, никогда
уж не вернуться к этому теченью,
где нет неизлечимых передряг,
где всё зовет к душе и размышленью,
а что не так, здесь- всё равно пустяк.

Где под гитару «ой, да ты не стой…»,
что ночь заставит посветлеть от грусти,
и слёзно станет, и тебя отпустит
и нелюбовь, и прочий вздор любой.

Где мамка с пирогом из судака,
с капустою, как только у уральских,-
ничто не властно над слюной пока
не съешь его, и не оближешь пальцы…

Где снова батя в сумасшедшей позе,
что позабыл об ужине и сне,
о заводских проблемах и о прозе
всей взрослой жизни, ибо по блесне
вот-вот ударит щука мировая…
И  бессознательно  нога теснит  тростник,
опору перед схваткой выбирая…
Единоборства предвкушая миг,
он весь – нездешний, убежавший в детство,
и кепка голубая – как колпак,
но в этом отчуждающем соседстве
он – самый близкий всё равно чудак.


….Где ты, конечно, хоть делить с тобою
не нужно там ни вечеров, ни слёз,
где невозвратность уж не беспокоит,
и неизбежность вся – полувсерьёз.