Красная-красная Маяковского
книга в песке, нервно броская.
Читает она под старым сырым маяком,
равномерно светящим тумановым молоком,
и хочет назваться Лиличкой Брик,
но только на миг.
Серое-серое море шумит,
нагоняет холод, сулит бронхит,
пуховый платок на груди намотан.
Самолетик. Где он? Вот он.
И пульс у виска автоматной дробью
стучится кровью.
Льет ручьями вода с неба,
рывками, ведрами. Плащ ей бы
и зонт непременно с ярким цветком,
чтобы там, в небе, сквозь молоко
было видно, как она молча ждет,
ее губы как мед
сладкие-сладкие и босые ноги
или сапоги в клетку, и бледные щеки,
и оливковый ветреный взгляд,
и под кожей обветренной позвоночный ряд,
и темный след на ключице
от того, что случится.
Резко, громко гроза гремит,
разбивает град вековой гранит,
грызут неоправданные горести.
А самолетик в небе на огромной скорости
мелькает сквозь молнии огоньком
над ее маяком.
Она живет здесь сто тысяч кромешных лет,
в ее маяке электрический свет
заменяют фонарики на воде,
выставленные на верхний предел.
А кому-то мерещится вдалеке
лампа на проводке.
Ее имя написано на стене
в комнате на северной стороне
маяка, где тепло не царит вообще,
где полно газет и сырых вещей,
куда хламом завалены все пути,
куда страшно войти.
Ее память творит черти-что: то врет,
то рисует под небом над ней самолет
и стучит ее сердцем, как о стекло,
то согреет каким-то родным теплом,
а то вовсе пошлет, не оставив концов,
только одно лицо.
И в этом лице вся соль морей,
и свет самых солнечных фонарей,
вся сила ветра, все пенье птиц
и собранные о любви страницы
из тысяч книг. И глаза напротив.
И самолетик.
Она то выйдет на пристань ждать,
когда в небе звездная чистота,
то зароется в свой болоньевый плащ
и уснет под мерный звенящий плач
пустоты. То впустую проснется вдруг
от прикосновенья рук.
И пока над ней колдуют врачи,
она ищет от комнаты той ключи,
а когда любимая трет ей ладонь,
она оживает, разводит огонь,
ужин готовит на себя одну
и не может уснуть.
Все было ровно. Ровно в час дня,
реки ровные, ровный сквозняк
по салону, ровные облака,
волосы ровные, в руке рука..
Подсела женщина лет тридцати
или тридцати пяти.
Стала знакомиться, смотреть в глаза,
отматывать события все назад,
пальцами щелкать и дифирамбы петь,
рассказывать о том, как у них теперь
все хорошо и как было сначала.
Заколдовала.
Как только они добрались домой,
она резко и быстро разжала ладонь,
упала на пол, разбила зеркало..
Ее любимая нервно возле бегала
и боялась дышать под натиском страха,
вдыхая морской запах.
Лучшие клиники, блестящие медики,
лишенные напрочь врачебной этики,
прочили кому и разводили руками.
А ей казалось, что она веками
на тот момент в своем маяке,
в своей тоске.
Все было завалено Маяковским,
одинаковыми двухтомниками толстыми.
Она все никак не могла понять –
откуда могли их сталько набрать,
если она тут тысячи лет?
Он еще не родился на свет..
Она каждый день продиралась в комнату,
отбрасывала книги, ежась от холода,
теряя самообладание и покой.
Тем временем ее увезли домой,
где любимая грела ей молоко,
укутывала платком
и читала вечером стихотворения,
запоминая тела ее строение –
каждую складочку, каждый волос,
разговаривала тихим голосом
и засыпала на бледных руках
в шерстяных носках.
Так шли месяцы – один, два, три..
так бились волны о каменный риф,
так она проживала столетия –
тягостно, мучительно, нехотя.
Так приближалась к своему имени
частыми ливнями.
Когда она услышала далекий звон
и пыталась понять, откуда он,
в их дверь звонила одна особа –
высокая, тонкая, лицо беззлобное –
и просила любимую ей поверить
и открыть двери.
Заговорила с порога – сумбурно, сбивчиво.
Ринулась в комнату, забыв приличия.
Испугалась на миг, на миг притихла
и начала говорить много и тихо
о своей возлюбленной очень давней,
об их совместных желаньях,
о намеренье даже родить ребенка,
о том, что была такой девчонкой,
о том, что тянула со своими решениями,
о том, что случилось с их отношениями,
когда на горизонте появилась третья,
которая ей встретилась.
С тех пор та другая увлеклась магией,
у нее развилась опасная мания
не любить по-настоящему красивые пары
и наводить на них проклятья чары,
и лишать их такого простого счастья
какой-то напастью.
«Что мне делать? - спросила любимая –
Эта штука преодолима?
Я смогу хоть чем-то ее спасти?».
Особа ответила: «Сама суди:
ей нужно беременеть срочно
дочкой».
Сотни врачей у виска крутили,
еще сотни бывали у них в квартире
и пытались придумать способ,
задавали столько вопросов,
что у любимой сдавали нервы,
но не вера.
Наконец один из врачей решился,
полагаясь на чудодейственность новой жизни.
В это время она в маяке своем каменном
добралась до двери, колотила руками,
ломала ногти и подбирала отмычки,
жгла дверь спичками.
Наконец, открылась комната гулкая/
в это время в нее вводили иглу/
она на носочках переступила порог/
в ней забился маленький бог.
На стене коричнево-серой
было написано «Вера».
Она открыла глаза, и ничего не значило
то, что звали ее иначе.
У кровати сидела ее любимая,
улыбалась и без умолку говорила.
Она перебила и сказала: «Возьмем
и дочку Верочкой назовем..»
20082009