Я родился обездвиженным и немым. Наблюдая за миром, окружавшим меня, я пытался представить, как это – менять собственное положение, едва того пожелав. Иногда мне становилось любопытно, замечают ли люди, как много движений сопровождают каждое их слово? Чувствуют ли собственный ритм, особый, неповторимый рисунок своей жизни, прочерченный в пространстве и медленно застывающий в памяти их рук, ног, лиц… Скорее всего, нет. Мало кто способен оценить счастье, дарованное ещё до рождения. А вот с несчастьем дело обстоит совсем иначе. Несчастье напоминает о себе постоянно, не притупляясь и не лишаясь мучительной остроты…
Впрочем, судьба всё же преподнесла мне утешительный подарок – не знаю, чьими стараниями, меня почти сразу поселили на последнем этаже одряхлевшего ныне блочного дома. Оттуда открывался превосходный вид на крыши скромных пятиэтажек, которые я изучил, кажется, уже в первый год. Но любимицей моей на протяжении долгих лет оставалась крыша детского сада, неизменно заливавшаяся робким румянцем с наступлением погожего вечера. Взрослея, я любовался ей, изучая каждый шов, каждую линию, как иные изучают родинки на телах любимых. Отличительной чертой моей избранницы было то, что нас не могли разлучить никакие обстоятельства. Мы оба не могли сдвинуться с места по собственной воле, и между нами – во всяком случае мне стало так казаться – возникло молчаливое понимание. Понимание, основанное на общем несчастье, которое нам приходится разделять.
Люди, жившие на моём этаже, частенько заходили ко мне, но редко задерживались надолго. Движение не выносит длительных перерывов. Они разговаривали, шумно вздыхали или просто курили, порой будто и вовсе не замечая меня. Со временем я понял, что их визиты не имели ничего общего с симпатией или жалостью к моей немоте и неспособности пошевелиться. Я видел их плачущими, слышал их ссоры, а когда мужчина из восьмидесятой квартиры привёл ко мне совсем юную девочку и стал хватать её тяжёлыми, сильными руками, я впервые увидел измену. К друзьям приходят, когда хотят поделиться душой. Ко мне же приходили, когда нужно было похоронить тайны. Для людей с этажа я стал кладбищем их тайн. Ключи от моей двери по-прежнему хранились у каждого из них, чтобы любой мог проведать меня и убедиться, что я на месте (и что гробницы их секретов всё также не тронуты).
Главным развлечением моим сделалось наблюдение за жизнью внизу. Я словно завис между небесами и землёй, в том самом чистилище, о котором как-то при мне рассказывал своей подруге студент из восемьдесят третьей. На нём тогда были просторные синие шорты, огромные шлёпанцы и белая кожа. Уморительный вид, если бы не глаза. Огромные, тёмные, с оттенком какой-то невыраженной тоски, от которой он страшно мучился. Студента звали Виталик. Он рассказывал Машеньке (той самой, которую потом обнимали тяжёлые руки из восьмидесятой) об итальянце по имени Данте. Данте сочинил красивые стихи о том, что происходит с людьми после смерти. Машенька вздыхала, и всё повторяла: «ну надо же!». Виталик, наверное, с упоением читал бы нам Данте до самого захода, но Машенька быстро положила конец чтениями, впившись капризными губками в студента. Данте упал прямо на меня. Я искренне желал бы не видеть всего этого. Ине было очень совестно за Машу перед Виталиком и, пожалуй, даже немного перед Данте, но судьба лишила меня права выбирать, на что смотреть. В порыве страсти Машенька сделал шаг назад, и через тонкую ткань сарафана я почувствовал тепло её спины… Под дрожащими пальцами Виталика, юбочка поползла вверх. Это был первый раз, когда тело женщины так откровенно касалось меня. Да, именно так: не я касался его, а оно меня. Через пять минут они ушли к студенту. Я остался на прежнем месте, пытаясь получше запомнить, какой девушка была на ощупь.
В тот вечер крыша детского сада мягко переливалась серебром. Я жалел, что не мог прочесть Данте для неё.
Мари я увидел, когда мне было двадцать два. Это случилось в день первого летнего дождя. Двор как раз наполнился звонкими голосами ребятни, в упоительном ужасе разбегавшейся по подъездам, когда возле нашей парадной остановилась незнакомая машина. Мари – её имя я узнал много позже – с лёгкостью выбралась из автомобиля. Пока водитель помогал ей разгружать багаж, я разглядывал аккуратно причёсанную голову и яркое платье, которое кружилось, немного отставая от её быстрых, невесомых движений. Отсюда сверху она казалась похожей на Герберу – каштановые волосы походили на сердцевину, а оранжевая юбка – на лучи огненных лепестков. До меня донёсся и её смех. Такой же лёгкий и полупрозрачный, как она сама. Когда Мари вошла в дом, я ощутил её внутри себя. Я почти уверен, что вам не знакомо подобное чувство. Те, кто способен передвигаться в пространстве, живут в мире, но в моём случае это мир попадает в меня. Я запоминаю и сохраняю практически всё, что удаётся различить с высоты. Я ношу в себе те ощущения, которые испытываете вы. Которые испытывают все те, кто хранит ключи от моей двери. Своих ощущений у меня нет. И потому, увидев Мари, я тут же впитал её, стараясь не упустить ни одной детали.
Оказалось, что она не просто въехала в наш дом (что уже было вершиной счастья), но и будет жить на моём этаже! Клянусь, если бы у меня были ноги, на которых я мог стоять, они непременно подогнулись бы, заставив меня с шумом рухнуть вниз. Но я остался неподвижен.
Ко мне Мари пришла следующим утром. Было совсем рано. Я по обыкновению, любовался серо-розовыми мазками рассвета, которые утро густо наносило на крышу детского сада. Дверь открылась бесшумно. Я почувствовал её шаги, не слыша их. Затем вздохнуло её платье, здороваясь с лёгким ветром. Она молча оглядела меня, точно во мне могло быть что-то необычное, а затем вдруг положила на меня обе свои ладони. Тёплые, чуть влажные.
- Какой холодный…, - мне показалось, что на пол посыпались монеты, весело звеня и отражая утренний свет. Такой у неё был голос. Таким он бывал потом каждое утро, когда она приходила, сжимая озябшими пальчиками большую белую кружку с кофе. По утрам она почему-то неизменно мёрзла. Наше знакомство было первым и единственным разом, когда от её ладоней исходило бережное тепло. Она отняла руки, и от них на мне остались два невидимых, горячих следа.
- Я буду сюда приходить, - сказала Мари с неуловимой задумчивостью, которая, как я заметил, никогда не покидала её. Она ещё раз дружественно коснулась меня – мне сделалось совестно, что я так замёрз и ей приходится остужать свои руки – и ушла. Я тут же влюбился в оба её прикосновения. На следующий день я влюбился в саму Мари.
Как я понял из разговоров соседей, Мари жила одна, и занималась тем, что делала хорошие фотографии для журналов, связанных с интерьерами и дизайном. Словом, она обладала тонким эстетическим вкусом, как заметила женщина из восемьдесят пятой квартиры. Может быть, именно любовь к красоте и влекла её ко мне… Не лично ко мне, конечно, но к тому удивительному виду пробуждающегося города, безмолвным свидетелем которого я, в силу неизбежности, был каждый день. Она заходила по-разному, но вегда бесшумно. Иногда касалась меня рукой, иногда даже прислонялась, и тогда я чувствовал жар её бедра. В отличие от рук, бёдра всегда хранили тепло недавнего сна. Если бывало прохладно, Мари надевала светлую кофту крупной вязки, которая была велика ей на несколько размеров. Я видел такие кофты и на других женщинах, бывавших у меня, но никогда они не казались в них столь беззащитными. Мне хотелось укрыть её от утреннего ветра, но она с явным удовольствием подставляла ему лицо. Вскоре я начал ненавидеть ветер. Со мной она почти не разговаривала, наверное, никто не говорил ей, что немота не признак глухоты. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что люди с этажа действительно полагали, будто бы я глух. Иначе они бы постыдились говорить то, что я слышал от них в минуты несдержанности или особого волнения. Сбегая с телефонными трубками не в соседнюю комнату, а ко мне, они раскрывали свои тёмные стороны, приглашая меня быть свидетелем отвратительного самообнажения их душ. Сомневаюсь, чтобы они проделывали этот обряд, допуская, что кто-нибудь может их подслушать. Не потому, что я смог бы потом пересказать услышанное кому-нибудь – я бы не смог. Но кто-то ещё узнал бы, как глубоко гниль проникла в их сердца.
Тем не менее, я любил их. Любил всех без исключения, несмотря на все недостатки человеческой природы. Без их грехов я был обречён на полное одиночество, и потому со временем приучился любить даже эти грехи. Не думайте, впрочем, что наш этаж являл собой Содом и Гоморру. Это далеко не так. В каждой квартире, в каждом человеке таилось и красота, просто красоту охотнее выставляли на показ, не пытаясь спрятать в бетонном гробу безмолвия.
Как вы думаете, неспособность говорить и двигаться – это проклятье? Но представьте, когда схлынет первый ужас от осознания того, что ты всегда будешь закован внутри себя, ты вдруг обнаруживаешь, что эта беда делает тебя уникальным. Тебя не боятся, потому что ты не пойдёшь и не разболтаешь самое страшное. Ты не станешь осуждать. Ты не станешь убеждать и советовать. Ты будешь молчать, слушая так долго, как пожелает пришедший к тебе на исповедь. Исповедь… Вдалеке я всегда видел купола, на которых порой вспыхивал золотой крест, невидимый в пасмурную погоду. В храм ходила старуха из восьмидесятой, бабка Виталика. Ходила исправно, каждые выходные. Там её тоже не осуждали, не перебивали и слушали, ничего не говоря в ответ. Но там ей становилось легче, я узнавал об этом по её шагам. Из храма она возвращалась, не так сильно приваливаясь на больную ногу. Я не дарил людям облегчения. Я просто перенимал их груз, при этом не избавляя от него. Возможно, они этого не замечали. Возможно, они просто не замечали меня.
Я всегда дожидался, когда Мари вернётся домой. Только после этого я снова мог спокойно рассматривать двор, не теряя деталей из виду. В сосредоточенности было своеобразное упоение. Но без Мари я не мог сконцентрироваться ни на детских голосах, ни на скрипе старой качели, ни даже на постаревшей зелени деревьев, мирно дремавших на тёплом вечернем воздухе.
Ночи по-прежнему были тёплыми, небо всё ярче загоралось от дрожащих крупных звёзд. Я почти не различал знакомых черт двора, когда за моей дверью раздались едва уловимые звуки. Когда не умеешь говорить, слышишь гораздо больше. Если бы вам пришлось промолчать неделю, вы бы поразились тому, как много звуков упускали прежде. Свет с лестничной площадки задрожал, прерываемый мельканием тени. Тень была невесомой. Вы не замечали, но даже тени, ложащиеся на вас, бывают очень тяжёлыми. Я сразу узнал Мари, но не сразу поверил, что это действительно она. Что было делать ей среди ночи здесь, у меня? Она тащила что-то большое. Это оказалось кресло-качалка, которое она купила и привезла в дом на прошлой неделе. Мари с трудом втащила его ко мне, затем ушла и возвратилась с крохотным складным столиком. Боже мой, неужели она собирается остаться у меня? Жить здесь? Может быть, кто-то из соседей её обидел, или выгоняет из дому, раз она перетаскивает ко мне свои вещи? Немыслимо… Вернувшись в третий раз, она принесла вазу с георгинами. Роскошные, махровые цветы. Такие как-то Виталик подарил Машеньке. Тогда я увидел их впервые. Я сразу подумал, кто мог подарить их Мари. Виталик не мог. Он бы не посмел приблизиться к ней. Я не мог знать, от кого были георгины, и потому мне оставалось ревновать Мари к ним самим. Глупо конечно, но когда двадцать лет торчишь на одном месте, можно позволить себе ревновать женщину к цветам. Между тем, Мари поставила вазу на столик, опустилась в кресло и уставилась на кусок звёздного неба, который был виден с наших мест. Она бессознательно касалась меня кончиками пальцев, отбивая негромкую, тягучую мелодию. Она думала о мелодии из нот. Я наслаждался музыкой её движений. Они были равно совершенны.
- Как хорошо, что ты есть, - вдруг сказала она, склоняя ко мне голову. Я чувствовал, что снова замерзаю, и опасался, как бы Мари не простудилась на холоде. Она же спокойно прислонилась ко мне и задремала. Эта была первая ночь, которую я провёл рядом с ней. Потом таких ночей было восемнадцать. Я считал каждую, и помню всё до мельчайших деталей. Наши ночи были молчаливы и почти обездвижены. Они упоительно походили друг на друга неспешной истомой. Я блаженствовал. Моя жизнь наполнилась смыслом, у меня появились воспоминания, ожидания, надежды. Её глаза мерцали влажно и близко. Один раз – я никогда не смогу забыть этого – Мари вошла ко мне, распустив волосы. Прежде я видел её только с хвостом, который очень ей шёл. Пушистые, каштановые пряди оказались тяжелыми. Единственная тяжесть, выжившая в ней. В тот вечер Мари не сказал ни слова. Она не принесла кресла и цветов, не села, чтобы мы, в очередной раз, могли вместе полюбоваться звёздами. В руках её был бокал с вином. Она грустила. Я слышал это в её дыхании, оно было чуть медленнее и глубже, чем обычно. В эту ночь она не спала. Мне было невыразимо жаль, что она печальна. И ещё тоскливо от того, что я не мог ей этого сказать. Она облокотилась на меня, точно ей не хватало опоры. От её груди шёл жар. Мари была так близко ко мне, и при этом так мучительна далеко… Думаю, вам не случалось кричать про себя. Так, чтобы этот крик разрывал все прочие мысли. Так, чтобы этот крик не слышал даже человек, прижавшийся к вам спиной. Вообразите моё отчаяние, когда я мог слышать каждый удар её сердца, а она оставалась глуха к отчаянному воплю моей любви. Она ушла скоро и не прощаясь. Не придержав дверь, позволяя ей захлопнуться с шумом, от которого по мне прошла убийственная волна.
На следующий вечер она не вернулась домой. Я был вне себя, казалось, ещё немного, и я сумею вырваться из металлических оков бездвижия, брошусь вниз, отыщу её и спрячу там, где будем только мы, звёздное небо и георгины, если ей того захочется. Она вернулась утром. Машина была мне незнакома. Дверь ей открыл водитель, который не уехал, как это случалось прежде. Он вошёл с ней в дом. Ушёл он только вечером…
С того дня неизвестный мужчина стал подвозить Мари почти каждый день. Он подолгу задерживался в доме, иногда уезжая лишь на утро. Стоит ли говорить, что в течение этого времени она не приходила?
Мне казалось, я разваливаюсь на куски. Я не слышал разговоров людей с этажа, лая собак и рёва моторов. Я впал в тяжелое оцепенение, точно и мысли мои были парализованы вечным молчанием. Движение прекратилось. Я начинал прислушиваться к чужим голосам только если речь шла о женщине с именем, похожим на её имя. Но среди неизвестных Машенек, Марий и Мэри не было моей Мари. Она не появлялась на устах людей, по-прежнему куривших и лгавших при мне. Только однажды старуха из восьмидесятой, выйдя выносить мусор и застав курящей женщину из восемьдесят третьей, заговорщицки прошипела:
- Слышала, наша-то фотографша, замуж намылилась!
- Ой ли?
- Я тебе говорю!
- А за кого?
- Чуть ли не за олигарха какого-то. Видела, на какой машине её подвозит?
- Ну, девка-то она ничего, и фигура, и лицом смазливая.
- Да потаскуха она!
- Что ты несёшь, Петровна! Чего ты на девку-то взъелась? Что Витальку твоего не приняла, так не мудрено, прости Господи…
- Попредержи язык, больно она Витальке-то нужна!
Женщина снисходительно усмехнулась, обводя меня невидящим взглядом.
- Ну так а что же ты тогда её обзываешь так?
- Да порядочная баба разве свяжется с таким? Он ведь бандит-бандитом...
- Ой, Петровна, хорош лясы точить, иди в дом, простудишь старость свою, и без того уже разваливаешься.
- Я-то уйду, а ты вот увидишь, добром не кончится эта возня с бандитами…
Соседки ушли, не сказав при мне более ничего о Мари. Но большего и не требовалось. Я был раздавлен и напуган. Моя Мари связалась с мужчиной, который может её обидеть. И я, как обычно, бессилен её защитить…
Проходила осень. Я часто намокал под дождём, потому что крыша прохудилась, но все мои гости надеялись, что её подлатает кто-нибудь другой. Менее занятой и более умелый. В итоге на полу образовывалась дрожащая лужа, в которой я мог видеть себя. Я был серый, промокший и казался себе страшно старым… Честно говоря, я устал выносить людей, неинтересных мне и не интересовавшихся мною. Проще говоря, я перестал их любить. Я был точно Прометей, прикованный к скале (о нём я узнал тоже от Виталика). Только пытка моя состояла в отсутствии Мари.
В конце ноября стало холодно. Я постоянно замерзал, но мне было всё равно. Никто не прибирался у меня, и потому я подолгу мог разглядывать грязные следы, оставленные моими посетителями. У меня было так зябко, что они почти перестали ко мне заглядывать.
Мари появилась неожиданно, и, что самое страшное, не одна.
- Взгляни, над ним в крыше дыра. Когда идёт дождь, тут невозможно находиться.
- Ну, так не находись, - у мужчины было тёмное лицо и шершавый голос. На руке играл светом крупный перстень. Ему явно не было дело до моей протекшей крыши.
- Мне нравится здесь, пожалуйста, сделай что-нибудь.
Мужчина молча набрал номер, и на следующее утро двое рабочих быстро привели крышу в порядок. Кроме того, мне подкрасили стены, на которых кое-где проступали пятна – победа влажности. Рабочие делали всё очень быстро, затем также быстро собрали мусор и ушли. Внезапно я почувствовал, что это обновление коснулось и моих мыслей. Раз мужчинапоступает так, как хочется Мари, может быть, он не сделает ей плохо? И всё же я должен был за ним присматривать. Хотя выбора у меня в любом случае не было…
Она стала снова бывать у меня, но что-то в ней переменилось. Она больше не засыпала, на несколько минут доверяя мне свой сон, не пила вина и не глядела на небо. Я узнал, что она курит.
Иногда они наведывались ко мне вдвоём. Я утешал себя мыслью, что она искала моего одобрения или просто старалась показать, что наша молчаливая дружба не потеряла для неё смысла, несмотря на появление олигарха. Он почти не разговаривал с ней, но по тому, как он обнимал Мари, как доверчиво она льнула к его широкой, бесстрашной – я слышал это в стуке его сердца – груди, было понятно, как много между ними сказано. Я успокоился. Так голодный неожиданно успокаивается, видя, как ест кто-то другой. Я ощущал тепло их счастья, оно отчасти передавалось и мне. Смешно, конечно, но из влюблённого я постепенно как будто превращался в сына Мари и её мужчины. Клянусь, я даже стал меньше мёрзнуть! Они бывали у меня чаще остальных. Через полгода на её руке появилось кольцо.
А потом наступил день, когда олигарх не приехал. Мари несколько раз забегала ко мне, потому что отсюда лучше всего был виден двор, где обычно стояла его машина.
- Ну что, нет? Господи, да что же это…
Она беспощадно жала кнопки на телефоне, но слышала в ответ только тишину. Он не отвечал. Я испугался, что её сердце не выживет, так скор и отчаян стал его ход. Она впивалась в меня ногтями, сама того не замечая. Мне было не больно, куда больнее было не иметь шанса её утешить. Мы оба не спали. Ещё два раза она приходила ночью, и я заметил, что тушь у неё под глазами растеклась.
Когда внизу хлопнула входная дверь, я увидел её силуэт, затянутый чёрным плащом. Она бежала к такси, на ходу поправляя туфлю, наспех надетую на босую ногу.
- Сдурела, девка, куда несёшься, - отпрянула в сторону старуха из восьмидесятой. Не знаю, что она делала ночью во дворе, но именно благодаря ей я сразу узнал, что произошло.
- Алек попал в аварию, он в реанимации, - через мгновение такси рвануло с места. Звук мотора я уже не слышал. Во мне отдавался её голос… Он был похож на задавленный стон, вырвавшийся из груди через рёбра. Не удивительно. Алек в реанимации… Последние три жильца из нашего дома, о которых тоже говорили, что он в реанимации, оттуда уже не вернулись. Неужели и с Алеком случится что-то непоправимое?
Я прислушался. Стало совсем тихо, двор засыпал. Странно было представлять, что Алек может не вернуться. Я подумал, что это будет ужасно… Мари станет плакать, запрётся в комнате и вовсе перестанет бывать у меня. Я попытался огорчиться, но что-то не позволило мне это сделать. Странное, жуткое чувство удовлетворения заскользила, остужая меня, усиливая ледяную тяжесть первых зимних ночей. Он больше не придёт… Она погрустит, но в день первого летнего дождя Мари, быть может, снова распахнёт мои двери, и снова станет приходить ко мне. Чтобы быть только моей. Эта мысль привела меня в ужас. Мысль была уродлива и Алек совсем её не заслуживал. И всё же, она была.
Мари вернулась часам к пяти вечера. Она не зашла ко мне, но по её походке я угадал, что она, хоть и устала, всё же, испытывает несказанное облегчение.
Вечером она открыла мою дверь, но вместо неё зашёл незнакомый мужчина. Его лицо было чем-то похоже на лицо Алека, только в глазах бродило нечто такое, что заставило меня присмотреться к нему. Спустя несколько минут вышла Мари. Она несла большой пакет.
- Простите, что не приглашаю в дом, но у меня идёт ремонт, и там невозможно развернуться вдвоём. Вот, - она протянула пакет мужчине, - здесь все его вещи, которые могут понадобиться на первое время. Всё остальное у него дома, Вы сами заберёте свитера и ноутбук, или мне заехать за ними завтра?, - её голос был вежлив, но в нём было странное напряжение. Прежде я е слышал такого. Прежде я не слышал, чтобы Мари обманывала. Но она лгала неизвестному гостю. Никакого ремонта у неё не было.
- Заезжай, милая, заезжай. Только его ноутбук у меня дома. Так что приезжай ко мне. Я тебе ещё кое-что дам, - мужчина ухмыльнулся. Я заметил, как по лицу Мари пробежала тень.
- Почему же Вы не привезли его вещи мне, зная, что завтра я в любом случае поеду к Алеку?
- Потому что я хочу, чтобы ты пришла ко мне домой, девочка.
- Простите, я лучше пойду.
Мужчина удержал Мари, схватив её за руку.
- Пустите, пожалуйста, - она попыталась сказать это как можно спокойнее, но рисунок её сердца выдавал нарастающий страх.
- Иди ко мне, дурочка!, - незнакомец прижал Мари к себе.
- Он же Ваш брат, - с ужасом выдавила она.
- Да. И мы с детства делили всё, понимаешь? Всё?
- Пустите, - Мари всерьёз вырывалась из тёмных, сильных рук.
- Уйдёшь – пожалеешь, - хрипло, но спокойно сообщил мужчина.
Каким-то чудом Мари удалось выскользнуть, и она тут же бросилась вон.
- Дура, мать её, - сквозь зубы бросил мужчина и пошёл прочь.
Кажется, я дрожал. Во всяком случае я ощущал внутри себя тяжёлый гул. Когда ты видишь, как любимая женщина оказывается в беде, но не можешь даже позвать на помощь, это убивает. Я, к сожалению, вынужден был пережить своё и её отчаяние. Я презирал себя, свою природу, приговорившую меня быть вечно распятым в нелепой беспомощности. Я бы, пожалуй, покончил с собой, если бы мог, но даже собственная гибель была не в моей власти.
Посреди ночи с жутким шумом ворвалась Мари. Споткнувшись о порог, она буквально повалилась на меня, рухнув на колени, и зарыдала. Она плакала в голос, плакала так горько, что я не мог в это поверить. Неужели, Алек умер?
- Господи, что же это такое, что же это такое, - твердила она сквозь всхлипы, в которых барахтался её голос, - Господи… Ну что ты молчишь??, - внезапная злость озарила её слёзы, - ответь же! Ответь хоть что-нибудь, хотя бы раз!!!, - её крошечный кулачок не больно ударил меня. Потом ещё и ещё, уже слабее.
Я не мог понять, к кому она обращалась, ко мне или к Богу. Я ответить ей не мог, но на месте Бога обязательно ответил бы… Мы оба промолчали.
Её плачь стал глуше и, наконец, совсем замер где-то в глубине груди.
Она набрала номер Алека. Его номер она всегда набирала как-то по-особому, так, что я научился безошибочно узнавать, когда Мари звонила ему. Сработал автоответчик.
- Алек, это не правда, он приставал ко мне, и теперь таким образом мстит мне за отказ. Поверь, я бы никогда в жизни…, - видимо трубку сняли и тут же положили, поскольку звонок оборвался. Мари тихо заплакала. Я не заметил, как она уснула. Если бы Бог дал мне полчаса движения, я бы стал колыбелью, чтобы мерно укачать боль и слёзы Мари. Эта была наша последняя ночь. На следующий день она собрала вещи и уехала.
Вчера соседки из восьмидесятой и восемьдесят пятой закурили при мне. Они долго молчали, а когда заговорили, я узнал, что наш дом приговорён к сносу. На его месте будет новый торговый центр. Через месяц его не станет. У меня осталось ровно тридцать суток, чтобы налюбоваться моей любимой крышей детского сада. Каждый вечер, когда садится солнце, я пытаюсь её разглядеть. Я хочу вспомнить все её чёрточки и оттенки, но вместо этого солнечные лучи или капли дождя упрямо чертят на ней лицо Мари. Осталось ровно тридцать суток. А потом наш дом снесут, и я, вместе с одиннадцатью такими же, как и я, лестничными балконами, полечу вниз, в последние секунды познавая радость движения...
фото: Евгений Мохорёв
ссылка на изображение: http://www.nanevskom.ru/test/print.php?article=105§ion=21