Нас было таких четверо на весь подвал. Я и ещё трое. Один примерно моего возраста, двое постарше. Вокруг люди стонали, корчились, выкрикивали жуткие и совершенно неожиданные вещи. Голод раздирал их желудки на кусочки, как стервятник – мертвечину. А потом принялся за их души. Люди стали пожирать друг друга. Сначала только больно слюнявили, как бы в злую шутку, а через неделю шутки закончились… Мой боевой товарищ не смог никого есть: он сел в углу и сгрыз себе руку почти по локоть. Он умер в неимоверных мучениях, от гангрены. А наша четвёрка не ощущала ничего, кроме нарастающей слабости. Причём нарастала она очень медленно. Чувство голода оставалось таким, каким оно бывает в конце рабочего дня: мы просто не отказались бы чего-нибудь перехватить. На пути голода как будто встала мощная плотина с крохотной щелью… Страданий не было… В конце второй недели у нас начались подташнивания, в конце третьей – обмороки. Но страданий не было. Мы даже относительно непринуждённо общались на философские темы. Правда, под конец нам пришлось жертвовать сном. По-очереди. Двое спали, а двое охраняли их от товарищей-людоедов. Бессонные ночи – это тяжело, от них болела голова. Но настоящих страданий не было.
Потом нас освободили. Только нас четверых, больше было некого. Стали оживлять наши желудки питательными растворами. Потом генерал собрал нас на плацу и похвалил за мужество, патриотизм и умение сопротивляться трудностям. Я боялся, что нам дадут слово. Нам его не дали. Потом я подошёл к генералу и рассказал ему о своём товарище, который изглодал самого себя, но не притронулся к своим соотечественникам. Товарищ получил медаль. Посмертно. А мы четверо получили по ордену. Прижизненно. Такая вот справедливость.