(Из цикла «Есть город на земле…»)
И чайка, с гранитного взмыв парапета,
замрет и зависнет на невском ветру
гвоздикой, летящей в петлицу поэту,
за все круговерти его на миру.
Во дни расставанья с тобою – до встречи –
сиротской слезою по миру плыву.
Во дни расставанья, по капле сердечной,
твоей красотою держусь и живу.
От стойки трактирной и свары житейской
Господь отводил мои как-то пути.
Но с игл Петропавловки, Адмиралтейства
живым мне уже никогда не сойти.
Когда я иду чрез Дворцовую площадь,
мне мнится в немолчной волшбе-ворожбе –
каменья твои я, как конь и извозчик,
на пиршества зодчих таскал на себе.
В часы одиночеств не франтом галантным
слоняюсь по Стрелке и душу травлю –
искорчусь сатиром, изгорблюсь атлантом,
не вставленным в кладку твою.
И в этом, и в этом был умысел Божий.
Он ткал наши узы. Он степень родства
завел дальше духа, и плоти, и кожи,
и крови – до бреда и неестества.
И вся моя жизнь будто с жизнью прощанье…
Но вдруг прозреваешь, сомкнувши уста:
слова мне нужны были в самом начале,
а дальше открылась молитв немота.
Молюсь на тебя, пока сердце не дрогнет
на диком, безумном витке бытия.
Молюсь на тебя, мой чертог и острог мой,
в слезах, как блаженный, на паперть твоя!
И слезы мои все алмазами полны.
И звон колоколен по - ангельски тих.
И ветер колышет зеленые волны
страницами сладких неизданных книг.