Прилетают снежинки в прокуренный город распяться.
Свежесть космоса падает вниз, на кресты тротуаров,
На распятья дорог, – прикоснуться лишь к ним и расстаться –
На голгофы из крыш и над Обью прокинутых арок.
Город в марте притих, весь по горло снегами укутан,
Опушенные ветви деревьев справляют наряды,
Звуки глохнут в сугробах, и шелест машинный уютен,
Говорок у плотины – судачат о чем-то наяды.
Это ж надо, в Сибирь, по артериям льдистым приплыли!
То-то радость у наших русалок – родня посетила!
Лишь надменные мы, человеки, своих позабыли,
И скрутила нас всех вавилонская гордая сила.
Город горд, но не сыт, город силится в бешеном темпе
Время жизни догнать, и перо ухватить у Жар-птицы,
И заполнить собой – как вода водоем – эти степи,
Гулом, ритмом тяжелым и жаждой скорее забыться.
Город сходит с ума, одинокий и жадный подросток,
Порожденный нуждою равнин и отца потерявший,
Огорченный до злобы, что жить оказалось непросто,
Что закатною хмарью любой из восходов окрашен…
Но и все ж этот край, этот угол холодный Пангеи,
Прозревая как дар, как возможную мысль и память,
Город хочет любить и, любовью своею взрослея,
Начинает ходить не чужими, своими ногами…
Город в марте притих, как речная ледовая лента,
Только ухо вострит в евразийские мерзлые дали
Этот сторож степей в перекрестьи путей континента,
Пыль смешавших с монгольских подков и Гермеса сандалий.