Горящий в камине паркет, старый велосипед в углу, ведра и банки, в углу двое молча, угрюмо слушают радио. Он пьет из кружки кипяток, она откидывает одеяло, встает, и медленно подходит к окну.
Он отрывает глаза от радиоприемника, на который секунду назад смотрел столь пристально, будто пытался что-то разглядеть за фигурной решеткой в виде дубовых листьев, закрывающей шипящий и кашляющий подобно больному туберкулезом, динамик.
Он отрывает глаза от радиоприемника и смотрит на нее, кажущуюся в кровавом вечернем свете полупрозрачной, пытаясь догадаться, что она скажет в следующую минуту. А она разглядывала его размытое отражение в окне и думала о чем-то своем. За окном горели костры. Какие-то люди с повязками на рукавах тащили по улице упирающегося худого мужчину в съехавшей набок помятой шляпе. Скорее всего, через несколько минут его повесят как предателя…
Первым прервал молчание он:
- Странно…
- Что именно? – она снова вернулась на диван и закуталась в одеяло.
- Я чувствую себя как после допроса у НИХ: мне нечего от тебя скрывать, теперь тебе известны все мои тайны, и вот, когда все закончено, ты как будто забрала их с собой, и у меня ничего не осталось, - никаких тайн, ни от кого. Не осталось даже воспоминаний. Не осталось даже мыслей о моем будущем без тебя. Я держу в руках ключ от потайного ящика, но в ящике ничего нет кроме пыли и моей детской фотографии, с проткнутыми булавками глазами, - и все об этом знают.
Одеяло сползло с ее плеча, вновь ничего не открыв.
- Ты сам не знаешь, о чем говоришь.
- И узнаю об этом не раньше, чем лет через сорок, когда перестанет мучить комплекс вины, а какой-нибудь режиссер снимет обо всем этом фильм, назвав его, допустим… «Эксперимент». Как тебе идея?
- Неплоха. И, да, ты узнаешь. Все узнаешь, но неизвестно, успеешь ли этим воспользоваться и понять… осмыслить, наконец, весь этот сюрреалистический кошмар.
- Не велико будет понимание, по-видимому, через сорок-то лет. Неужели сам этот пустой день, эта квартира – место и время действия – и то, о чем мы сейчас говорим, если это вообще можно назвать разговором, когда-либо обзаведется «начинкой», каким-нибудь извращенным «марксистским» значением? Или оно им уже обладает? Если бы это было так, в воздухе ощущалось бы еще что-то, помимо неизбежности нашего поражения.
- Только слова, пустые, как все эти годы… Ты сам так хотел, и я с этим не в силах ничего поделать, потому что меня уже попросту НЕТ. Помимо мира идеального есть еще и мир материальный. Тебя ведь этому учили в университете… Ты его. Реальный мир. Обще в последнее время замечаешь?
- Это то же самое, что спросить, видел ли ты живого Сталина.
- Или сказать что-то вроде «на нет и суда нет, а на да нету и суда».
- Да… Проигравших не судят. Мертвых – не судят.