Пока не была отрубленной отцовская голова, и мир оставался правильным, и детство имело знак, без счету творилось утвари и имя ей было – тварь, и было ей зло и маятно, и попросту не до нас. Вмерзали виденья ранами, и дыбом вставала шерсть, рассвет оглашался стонами, безжалостный и слепой. А мы оставались лысыми и розовыми клише, за пазухой бати камешком под глянцевой скорлупой.
За глиняными оврагами, за лесом, у той межи, что нас не делила на двое до срока на ты и ты, где живность водилась исстари и имя ей было – жизнь, и солнце клочками жирными подкрашивало пустырь. Где били ключи холодные, и чаша была полна, и матери голос издали беззвучно и сладко пах, мы были детьми проворными, бездельники да шпана, и время хрустело яблоком украденным на зубах.
Кривились от смеха понизу и плакали наверху, любили далеких, кажется, и ближних наверняка. На зуммер-звонок неопытно кидали с прицепом ***, и были почти свободными от зуммера до звонка. Рубили наотмашь праведно, неправедно пожалев о каждом ударе сторицей, предчувствуя кадыком, что каждому дому падшему почти ожидаем хлев, и каждому богу на руку такой нелюдской закон.
Такой недолюдоедовский *немного не дотянул* в орнамент штрихом изысканным покуда незамкнут круг. И мудрый учитель физики не ставил тебе прогул, жалея с рожденья ученных основам других наук. Лелея звездой запретною задохлика-светляка, он рос перед нами светочем из самой глухой тени. И мальчики были фавнами и били наверняка, и девочки выли парами от взбалмошной пятерни.
Пока не стреляли пришлые, и не умолкал оркестр, и девки по лавкам хохлились тенями несушек-кур, весь мир облетал осколочно, но он оставался… весь… узорами потолочными и каплями на снегу. Луна опадала месяцем над ребусом детских свар от пошлого «мне отмщение» до братского тет-а-тет. Пока не была отрубленной отцовская голова…
Но батя оттяпал голову, и мы родились на свет.