Художник стал писать её портрет.
Конечно, в стиле ню, а как иначе?!
Она ему один, другОй сонет
читает вслух, души своей не пряча...
Проникся мастер - взор заволокло...
Какая сублимАция тут, если
луч солнечный и тОт через окно
подначивает: видишь эти чресла?!
Ты видишь этот лакомый бутон,
что дремлет, но вступить способен в битву?!
Проходит час. Издав протяжный стон,
в истерике бросает мэтр палитру
и прочь бежит, махнув на всё рукой.
Не творческий ли приступ озарения
рождён в нём поэтической строкой?
И вот на холст на грани озверения
таращится натурщица: на кой
художник приписал к её портрету -
сплетением двух тел! - свой тОрс нагой?!
Как ей дарить портрет такой поэту?!
Читатель спросит: «Что произошло-то?
Мужчина сам себе не эскулап?!
А почему не взял своё с налёта?!
Художник оказался в чём-то слаб»?
Потенция его вне нареканий.
Либидо шлейф летел за ним, как саван,
но мастером остался до конца он.
Искусство с буйством плоти – врозь веками.
Стреноженная страсть в невинном храме
для мэтра кисти сделалась кошмаром.
Зарок не соблазняться, пусть на грани,
на деле оказался сдутым шаром.
НЕ ТОПИЛ Я МУ-МУ. ДРАМА НА ВОДЕ.
Я в прошлой жизни был Герасим.
Однажды чуть не утонул.
Учил Му-Му я плавать брассом,
а та и по собАчьи - нуль!
Я не писал тогда катренов,
но и без нИх добр человек.
Полез спасать, ведь джентльменов
так мАло на собачий век.
А с берега меня Тургенев
бранит: "Не смей, дурак, спасать!
Хочу я пОвесть написать"...
Я не пошёл на преступленье,
но не нырнул на глубину,
а, онемев от удивленья,
лишь промычал в ответ: "Му-му"?