Сатира - штука такая литературная, ужасть до чего сложная и неблагодарная... Тем более, когда главный по сатире от каждой строки готов в гробу перевернуться. Но... В тысяч-не-понять-каком году в конторке одной дело было. В обчем и целом, год-то тут и ни причем совсем, а не вздрогнуть лишний раз невозможно. Так вот - конторка, не то что бы, фирма прямо, а так, занюханного городишки забегаловка, где разные резолюции и камюнике выносят. Куда энту фиговину сплавляют, непонятно, но работали там одни бабы, прямо скажем. Но, к слову заметить, работали хорошо. За паршивенькую зарплатку, между прочим. Хотя не совсем уж только женский пол вкалывал, что уж врать, было там на 10 баб три мужика. Ну, не прямо уж, мужики, так мелочь какая-то. На работу все трое как один каждый день пьяные приползали, сухари дамские к чаю тырили и закусывали ими же за углом. Да, неужто зазря у всех троих вид замызганный, страсть, вроде только из под канав выползли. Так время и шло: бабы работали не покладая рук, мужичонки эти затертые пили. Но, тудысь-надысь, а время-то течет, все изменяется. И чаще совсем не к лучшему.
В одно прекрасное утро на пороге ихней забегаловки, значится, появляется новая работница. Ну, фифа не фифа, рожа-то тоже порядком помусоленная в жизненных, так сказать, баталиях. Ну, появилась и появилась. Работать, значится, пришла. Ну и стала работать. Да только скоро стали бабы конторские-то замечать нетипичные явления за ей. В полдень, когда положено отчаевничать и кости люду конторскому перемыть, эта - шасть за дверь, только ее и видели. Ну, прямо ж, что ж. Бабы-то, народ шустрый, вынюхают все.
А фифа эта недоделанная, швабра растакая, к мужикам за угол бегает. Пьющая, видать. Решили бабы ее вразумить. Выбрали пошустрее товарку, поднауськали как да что сказать, и делегировали прямо за угол в самый полдень.
Огляделась выдвиженка за углом, освоилась маленько: ну что ж, мужики как мужики - сидят на бревне, чинно сухарями занюхивают, а Васька - самая помятая фигура - нахал, грызть пытается. А фифа-то так и зыркает, то на одного, то на другого, и все каким-то дурным басом гогочет. Подошла делегатка к ней, эдак бочком, бочком…
- Вы, говорит, гражданочка, чего вдруг удумали? Вам еще плодиться и плодиться, а вы род наш женский позорите. Вам еще по кинам ходить и ходить, а вы мужскую страсть переняли - пить…
… Да не договорила. Фифа, вроде свеклы лицом, как подскочит на месте, как завизжит. Мужики аж онемели. «Идите куда подальше, в конторку свою и резолюции там, значится, выносите, а я свое интимное время буду тратить с кем хочу - шиш». Попятилась делегатка с переполоху и, того самого, - до конторки. Зазря моральные речи репетировала, стало быть, это которыми бабы-то ее навострили. Отдышалась порядком, да и выложила все товаркам.
Цельных три дня за чаями совет у баб шел - что да как. А на четвертый, значится, когда все уж из тапок в галоши переобулись, до дому, стало быть, дверь канбинетика распахнулась и вплыл Васька с букетом в руках. Фифа, вроде свеклы опять, фиксами блестит да гогочет пуще старого. Вдруг баба одна, в фиолетовых галошах, как завоет: «Да это ж, мои коготки кубинские, на клумбе при конторе сама сажала, начальству на радость!.. цветочки мои родненькие, да что ж это делается-то? Ты что ж, охальник?» И в слезы. Бабы всполошились: «Батюшки, да это ж и правда с нашей клумбы!!.. С корнями выдернул, гад!!.. Нюра, воды, воды!!...» А швабра-то, рожу кирпичом, Ваську - за шкирку, и, к слову заметить, вместе с букетиком казенным упорхнула.
После энтого случая, злостного вредительства, стало быть, надсмехания над гордостью коллектива, стало быть, шибче всего невзлюбили фифу в конторке…
***
А Васька-то, гоголем ходит, да все у канбинетика ошивается, ажно угар похмельный из под дверей струится. А то заглянет и шепотком препротивным фифе талдычит: «Славно мы, говорит, проживаем с тобой, дорогая, только вот пружины из твоего дивана шибко выскакивают». Фифе-то что ж, совсем работать перестала, знай, дурным голосом блажит («А Федька-то мой его папой назвал»), да юбки поправляет, а бабы, прямо ж, зеленые сидят, плюются, но работы, однако, не забывают.
Да только недолго голубки порхали. На пятый день Васьки возле дверей как ни бывало, а фифа, как ужаленная, еле дождавшись чаепития в конторе, за двери выскочила. Бабы вослед только руками замахали.
Ну, тудысь-надысь, денек-то рабочий пролетел за хлопотами быстрехонько, а когда пришел черед по домам расходиться, тут конфуз и вышел: у самих дверей конторки фифу приветил другой мужик конторский - Петькой его звали. Он был заводилой в энтой, с позволения сказать, компании. Петруше, как полюбовно кликали его конторские дамы, толстозадому и ленивому, все сходило с рук на службе: когда камюнике важное в грязь уронит, а когда и вовсе до адресата не довезет - однако, изворачивался, проныра, ни разу на ковер не вызывали, да уму-разуму не учили. Злили таковые послабления сотоварищей его, да не сознались бы в этом два дружка ни в жисть, потому как битыми боялись потом ходить. Так вот, значится, и увидали бабы Петрушу разлюбезного возле дверей конторки. Не одного увидали, с фифой. Она, стерьва, гогочет по обыкновению, а энтот-то павлином перед ней расхаживает, да зефиры шоколадные в руки сует. Тут ярости народной предела не стало. Подскочила к фифе та, что в фиолетовых галошах и кричит:
- Вы, говорит, фифа недоделанная, швабра растакая, зачем в офисах разврат разводите? К чему кутерьма вся эта? Ты, говорит, сама лохматься, а на девушек честных тень не бросай. С одним похмелюгой развязаться не успела, а уж второй будет под дверьми толкаться, смущать трудовую коллективу. Не позволим…
Да что толку. Фифа Петьку, маленько оторопевшего, под ручку - и утянула. Хотели уж было к начальству идти жаловаться, да не того, проверка ажна с самого сверьху в контору нагрянула. В общем, неделю как с глаз долой.
А через семь денечков-то, история повторилась. Петька наотрез перестал, значится, с новой пассией якшаться. Мужики теперь, бывшие фифины, при виде ее худосочной фигуры у своего бревнышка, в тот же миг испарялись под любыми, так сказать, удобоваримыми предлогами. А третий - Гаврила, сотоварищам прямо так и сказал, да еще и при бабах, охальник: «Чего я в энтой сушеной лягушке не видал. Я с моей полюбовницей Зинкой, вот оно как живу, борщи наварные да бунтеры с треской каждый день лопаю. Оно мне и ни к чему. Ужо я к вашему бойкоту заранее причастный и отлынивать от мужской солиндарности не собираюсь ни в жисть. Так и знайте!»
Бабам-то что, только в радость, а фифа видно со злости решилась харизму свою нарочно Гаврюше каждый день то там, то здесь подсовывать. И уж как роковая фемина энта перед мужичком третьим-то не извивалась, а толку нет. Но тут и загвоздочка была непростая: Зинка-то, баба его, ого-го, сама не промах - начальницей в конторе значилась. А потому как увидела она выкрутасы фифины перед Гаврюшей, так и в два дня со свету окаянную и сжила - поводов-то хош отбавляй к тому было, работать до седьмого пота фифа не сподобная была. А засим - «гуд бай» по собственному желанию.
«Неча хвостом крутить!» - ворчали бабы. А мужики-то, как сидели на бревнышке - так и по сей день…