А я на вены нанизала бусы-ноты извечных вальсов, созданных безумцем:
Мне в них кружится до излома века, до перелома шпильки-каблука.
И ритм, и рифмы россыпью ирисок вываливаются из ячейки сумки-сетки.
Стекла касаюсь – а за ним лишь сумрак, и ни людей, ни осени, ни танцев…
Но я-то помню. Нет. Нет, забываю. И слава Богу все мои желанья теперь исполнены –
Я все про них забыла: про друга-сказочника, бывшего мне тенью,
Да про того, кто брал мою любовь, но не любил меня ни в мыслях, ни в желаньях,
Еще про друга, бывшего мне мужем, но так не вовремя сошедшего с ума.
Про всех, кто рядом с ними был когда-то и не хотел, чтобы я осталась с ними.
Осталось сжечь испорченных тетрадей еще не пожелтевшие страницы –
Им постареть я и истлеть не дам. Самой пора исчезнуть из всех кадров –
Уж лучше мне фиксировать моменты и проявлять историю безумцев,
Которые посмели полюбить, чем быть одной из них. Как это глупо!
Проверила всю жизнь я на излом, и оказалось – на разрыв больнее.
Тянуть из тела нотный стан из вен, вывешивать их на просушку на балконе,
Потом – назад, под кожу. Только прежде водопроводной хлорки в них залить,
Чтоб тело, не привыкшее бить сердце, не вздумало все ноты посрывать.
А главное – не выдумать ни строчки и не связать из образов плаща.
В местах образовавшихся пробелов поставить прочные надежные заплатки:
На место, где была моя любовь, пришить, к примеру, ветреность надежды,
Туда, где память сохранила лето – два кадра из альбомов чужих жизней.
Да, с трубки перейти на сигареты. С ума уйти на подвиги, не ближе,
Не ставить в письмах и стихах тире – отчаянья вернейшую подругу.
Я пленку амальгамы натянула на синеву зрачков, привыкших к свету –
Теперь мне взглядом в спину не ударить.
…И слезы бронзовой капелью стремятся прочь из глаз, закрытых пленкой.
Я в перегруженности образов летаю. Мой город пуст, как мысли у младенца.
И мне в него нет смысла приходить, чтобы увидеть пустоты инертность.
А впрочем, я не точку – запятую, поставлю на шрамированность сердца.