С песочных висков провисает зыбучая память,
застыли горгульи очерченных грифелем скул,
щека с целлофановой сетью морщинок и вмятин
тонка, как зазубрина в челюсти белой акулы;
я ем осьминога в опутанной светом столовой,
засахарен в собственном сонно-фруктовом соку,
химеры плетут между пальцев паучьи покровы,
в них мухи на завтрак личинок своих волокут;
–…зачем я не вздёрнул себя на родной пуповине?..
Венера Милосская сгрызла весь мрамор с ногтей,
ах, милая, ты же не помнишь что стало с невинной?..
а знаешь, ведь дамам идут переломы локтей;
как смотришь на свежий сухарик с икринками пота?
По почте прислали конечности. Некий Ван Гог
писал с них горячие автопортреты, но кто-то
украл у нас мочку, тогда, может, щёчки и грог?..
молчишь, будто съела фурункул кипящей смолы…
о нет, только не говори, что взялась за былое,
твои грациозные обмороки, что полынь
в десерте – сегодня не будет абсента, не ной…
*она перегнулось червём через мятую скатерть
(повеяло скрипом не/смазанных с шеи духов),
скорбящая в самости Mater на сумрачной паперти
гноилась сухими слезами, давилась без слов*
Закончив жевать свой особенно сладкий зевок,
продолжал в потолок:
–…ах, хоть бы разок я узрел колосящийся ложью
язык, угодил в погребальный костёр шевелюры,
растрёпанной в гневе, я много прошу? О, мой боже,
мне кажется, речь так и кончится на увертюре…
Напротив застыв, с головой погружённый в тарелку,
сопел манекен обожания…
мелко-мелко.