Представляю вниманию читателя подборку стихов поэта, прозаика, критика Владимира Мощенко, близкого друга Светланы Кузнецовой.
Портрет (компьютерная графика) работы А.Н. Кривомазова я получила от Владимира Николаевича в Вербное воскресенье, 12.04. 2009, накануне юбилея Светланы.
Александра Плохова
Владимир МОЩЕНКО
НЕЧАЯННОЕ ЗВЕНО
* * *
Эта аллея – как белая штольня
Сумерек зимних. И звёздный намёт.
Скоро сочельник. И вдруг колокольня
Грешную душу впервые поймёт.
Хлопья легли на чугун, на ограду.
Сказку-колядку услышать хочу.
Консерватория. Что как присяду
Я на скамейку – к Петру Ильичу.
Может быть, всё не настолько и плохо,
Если, в полёте толпу обскакав,
Там, над Большою Никитской, Солоха
Звёзды хватает на полный рукав.
Вот позабыть бы – и где ты, и кто ты,
В небе сургучную тронуть печать…
Белая штольня. Чугунные ноты.
Некому в окна с колядкой стучать.
* * *
Прошай, любезная калмычка…
Пушкин
А вот и след кибитки кочевой.
А вот и шёпот, вырванный листвой,
В котором… Впрочем, здесь нужны кавычки,
Чтобы туда Урал меня вознёс,
Где строй екатерининских берёз,
Где был увековечен взор калмычки.
И тот, кто запрягал тогда коней,
Открыл ей дверцу, подал руку ей,
На туфельку взглянул и на лодыжку.
А этот – что? В кудряшках и в плаще.
И багажа ведь нету вообще.
Пускай бежит за барышней вприпрыжку.
И побежал бы он ещё резвей.
Душа моя, да ты степных кровей.
Трактир не нужен. Запрягай, Тимоха.
Лет, может, семь осталось. И вослед –
Шиповника невылинявший цвет
И слёзы журавлиного гороха.
* * *
Бьёт град по черепице,
И мне домой пора,
Как гоголевской птице
По-над волной Днепра.
Не волны тут повинны,
Не с шашкою казак…
Могу – до середины,
На берег тот – никак.
Неужто губы вытру
И крикну: «Нипочём!» ,
Опустошу макитру
Не с бражкой – с первачом?
И не заплачу – ухну,
И в смех – а не помру,
И на постелю рухну
К бесстыжему бедру…
Часу примерно в третьем
Был сумрак за окном
Меж смертью и бессмертьем
Нечаянным звеном.
ЯМЩИЦКАЯ СЛОБОДА
Был снег и ноздреват, и плотен.
Вся слобода: и «Ну!» и «Тпру!»
Из продымлённых подворотен
Возки взлетали поутру.
Заря врасплох их не застала.
Не таял иней на узде.
Ещё Рогожская застава
Свет зажигала не везде.
Ямщик, постой, и я с тобою.
Я воду подносил коню.
Тут все – живущие гоньбою.
Так ведь и я себя гоню.
Возле коровинского дома,
Где тени трёх богатырей,
Удары дворницкого лома
И пар горячий из ноздрей.
И выплеснутые остатки
Из протрезвевших полпивных.
Со мною все мои манатки –
И нет давным-давно иных.
Я выкарабкался и вылез
И в сено рухнул на возок.
А у посудомойки вырез
Был вместе с крестиком глубок.
Владимирку мы поутюжим,
И глянут арестанты вслед
Всё с тем же конвоиром дюжим.
Да ведь другой дороги нет.
* * *
Жующие конские морды.
Луну утопивший Донец.
Цыганской гитары аккорды.
Повозки. Полынь. И чабрец.
Горбатая тень на баштане.
Акации приторный яд.
Наверно, сегодня цыгане
Прирезать кого-то хотят.
Что плачешь ты, мальчик-калека,
Лицом зарываясь в траву?
А я уж три четверти века
Той музыкой жуткой живу.
* * *
Да поверь же в путейскую будку,
Ту, в которой сигнальный рожок!
Там мой дядька смолил самокрутку
И брошюры казённые жёг.
Машинистом служил на «овечке»,
Но скрутил его туберкулёз.
Без фуфайки стоял на крылечке,
Ахинею какую-то нёс.
Он закусывал килькой в томате,
А пивком угощал и меня.
И в его мариупольском мате
Прославлялись вождей имена.
На него настучали подонки.
Да тебе ведь поди и не жаль?
Это он, хватанув самогонки,
Разрешил: «Ты пойди… посигналь…»
* * *
Над городищем Пировым зарница
Сфотографировала дерева.
Спешат домишки в Клязьме отразиться,
Испуганные, как тетерева.
Постой! Да ты куда? За ними следом?
За рощицу, где фырканье коней?
Будь осторожней: под велосипедом –
Толстенные сплетения корней.
Здесь, в Вязниках, ты стала мне сестрою,
А я тебе – слепым поводырём,
Чтоб бредить Ярополочью горою
И Благовещенским монастырём.
Осесть бы тут, как старые лабазы
И в патриаршем одеяньи вяз.
А может быть, виной – не эти вязы,
А то, что в этой почве я увяз?
Дом захочу построить я впервые.
И клязьминская осень вперехлёст
На нас обрушит травы луговые
И прелый запах яблок – на семь вёрст.
МСТЕРСКИЙ БОГОМАЗ
Проснулся – и солнца глотнул
В предчувствии взрыва сиреней.
Пускайся в пасхальный загул.
Кто ж станет сегодня смиренней!
Учили тебя посошком,
А ты попадал в передрягу:
Егорья гонял ты пешком
И Пятнице выдал конягу.
Гуляй! В этот день испокон
Вершится души оголенье.
У незавершённых икон –
Охальный припев, разговенье.
И пляска. И дух слободской.
И тающий выдох оврага.
Скамейка у стен мастерской.
Да штоф. Да корчажная брага.
Всё так, а не скажется вслух
Секрет, что убогим завещан.
И где он, позор оплеух,
Проклятий, тычков и затрещин!
Доступны глаза попадьи,
И хитрость, и радость, и боль их.
Пей бражку, да не пропади,
Как робкая Мстера в опольях.
* * *
Памяти младшего брата
Азовское дыханье бешено.
Декабрь – а снега нет как нет.
Извёл тебя из Старобешево
На древнегреческом ответ.
Там подружился ты с Ангелиной,
Подростком объезжал коней,
И степь твоя была застеленной
Полынью, чтоб сродниться с ней.
Вся жизнь твоя была полынною,
В немотстве вся, не на виду.
Вот почему в слезах, с повинною
Я, весельчак, к тебе приду.
ЭПИТАФИЯ
Я – художник Гурам. Жил я в горном селеньи.
Я сорвался с уступа и чуть не погиб.
Там был ангел. Глаза его были оленьи.
Мне казался диковинным крыльев изгиб.
Я на скалах его рисовал, на холстине,
А потом одолел Джавахетский хребет.
Мои фрески в Икорте на стенах поныне.
Я был иноком. Я не исполнил обет.
Мне игумен прощал и хмельные метели,
И победу не ангельских – девичьих глаз.
Я рыдал. Я отправился в Светицховели.
Но и там я бессмертную душу не спас.
И сидел я в духане, уставившись тупо
На обвислые груди косой Русико.
Быть художником – то же, что падать с уступа.
И грешить тяжело, и спасаться легко.
Схоронили меня возле древнего храма.
Все иконы мои взял отец эконом.
Если ты не спешишь, помолись за Гурама
И поставь у могилы бутылку с вином.
* * *
Что ты знаешь обо мне?
Я из рода Чорчанели.
Прадед – в храме на стене.
Помнишь, как глаза смотрели?
Я пришла откуда? Из
Века прошлого. Оттуда,
Где сады свои Тифлис
Не повырубил покуда.
Опоздала лет на сто –
И развалины за нами.
Не откликнется никто
Из ущелья, из Занави.
Где видала я вчера
Когти каменных грифонов?
Устарели номера
Всех на свете телефонов.
* * *
Кура безумствует ночная.
Над ней дома висят наклонно.
Всё та же хашная. Всё тот же
Мостишка. Улочка всё та ж.
А это – призрачность витрины.
Чугунный вымысел балкона.
С моим лицом почти что вровень –
Духи «Кармен», второй этаж.
А на балкончике – Вахтанга
Подруга. Кланяюсь актрисе.
В руках – дрожащая болонка.
«А как зовут её?» – «Жужу.
Вы что, больны?» – «Гораздо хуже:
Совсем не узнаю Тбилиси.
Я вышел к Спуску Элбакидзе –
И нет его. Не нахожу».
И тут – трамвай. Я – на подножку.
Ко мне судьба неблагосклонна.
Скамейки все пусты и жёстки.
Окошко и глаза протру.
Я дом свой, кажется, проехал.
И борода Галактиона,
В осенних лужах отражаясь,
Заколыхалась на ветру.
Но вот звонок. И вот Навтлуги.
Как сладко пахнет керогазом!
Вокзал. Фонтанчик Тариэла.
Да нет же, это парк Ваке.
Где тот балкон? Где та актриса?
Бог весть… Всё завертелось разом.
Всё – и находки, и пропажи.
Всё – на грузинском языке.
* * *
Из цикла «Армения»
В том мареве – крест Оромоса –
Творенье и слёз, и обид…
Учусь я у каменотёса.
Руинами с толку не сбит.
Что храма того совершенней?
Что этих узоров нежней?
Лишь шёпот полночных растений
И свадебный топот коней.
Не наше ли сердце любило
Ожившего мрамора плоть?
Могло ль ошибиться зубило
И слово любви расколоть?
* * *
Кем я был? Повестушкой короткой,
Тою самой подводною лодкой,
По которой соскучилось дно.
Я был узником всех одиночек.
Ты моих не запомнила строчек.
Отзовусь я тебе всё равно.
И не лгу я, что лиственным словом
Отзовусь в переулке Вишнёвом
И в шиповнике вдруг прошуршу.
Или в поле, меж теми стогами,
Стану я золотыми слогами,
Недоступными карандашу.
* * *
Сорняков не прополол.
Застил выход гостье.
Знал не только наш Подол,
Знало всё Замостье.
И, короче говоря,
Говоря короче,
Прожил я почти что зря,
Зря я прожил, отче.
Я с тобою. Я нигде.
Облачко над Пакшей.
Припадаю к бороде,
Ладаном пропахшей.
Вот уж верно: сам не свой.
А ведь думал: ровня.
Поросла вконец травой
Марьина часовня.
* * *
Нет домов в Вишнёвом переулке –
Лишь глубокий голубой просвет.
Это точно так же, как в шкатулке
Нету писем и записок нет.
Только где-то детский голос слышен –
Может, за оврагами, внизу.
И варенье варится из вишен.
Где – не знаю. В золотом тазу.
Разве ж не топились эти печи,
Не спалось в берёзовом дыму?
Мы с тобой поставим в храме свечи,
А за что – не скажем никому.
* * *
Жил на выселках я у шестого ставка,
Где построил совхоз лесопилку.
Говорила хозяйка: «Жарища яка!
Помяну я, прости меня Бог, Василька…»
И в стакан наливала горилку.
Террикон загорался: то солнечный диск
Падал прямо в Скворчиную Балку.
Наконец прекращался за окнами визг.
Говорила хозяйка: «Напиться бы вдрызг
Да взорвать эту вдовью хибарку!..
По ночам мне кричат мои тридцать годков
Про отбойный его молоточек.
Сколько в шахте засыпало тех Васильков!
Нарожала б ему двух чернявых сынков,
А за ними – двух беленьких дочек…
Да не прячь от меня ты сегодня ножи.
Хватит в книжках мудрёных копаться.
Ведь глаза твои, хлопчик, ; ну чисто стрижи.
Так пойдём на ставок. Сарафан сторожи.
До утра буду голой купаться!»
* * *
В Донце вода заржавлена
В начале ноября.
Верните мне Державина,
Музыку Снигиря.
Ведь Вы-то не заплакали.
Вам было всё равно.
Там дедовы каракули.
Он жил давным-давно.
Он был крутого норова.
Безумствовал, любил.
Чтил сызмальства Суворова,
Но сам себя убил.
Кругом болота чёртовы.
У Вас в Москву билет.
В той книжице подчёркнуты
Три слова – разве нет?
Тогда он думал: все равны.
Был, видно, одинок.
И он, как громы северны,
Заснул у чьих-то ног.