Речка
Я стал каждый вечер
приходить на уединенную скамью
возле этой рокочущей горной речки
и оставаться там подолгу,
вдыхая ни с чем не сравнимый
запах бегущей воды
и провожая глазами
никем не опровергаемое
вечное движение,
за которое Господь Бог
давно мог получить Нобелевскую премию,
если бы ее комитет не состоял
из тронувшихся умом вредителей.
Между тем темные силуэты деревьев
с каждым вечером обретали новые краски.
Соки, очевидно, бежали по стволам вверх.
На нелепо изогнутых ветках
завиднелись упругие напряженные почки.
Вскоре обещала явиться и листва.
По словам обитателей этих мест,
ожидалось бурное белое цветение,
которое должно было густо насытить
темнеющие горные склоны.
Но со мной ничего не происходило.
Даже если бы я встал в речке по колено,
раздвинув руки в стороны или подняв их кверху,
широко растопырив пальцы
и сделав подходящее выражение лица –
почки не распустились бы
на моих указательных и безымянных,
лысина не покрылась бы листьями.
В этом и состоит
глубокая пропасть
между счастливой землей,
сведущей в искусстве возрождения,
и печальным небом,
откуда мы все упали.
Весенние воды
Вот новости, я просто потрясен,
что вновь весна идет зиме на смену!
Я думал, вдруг октябрь собьет им цену,
или июль перемешает все.
Кто обещал нам раз и навсегда,
чтоб клином плыли дни, за стаей – стая?
Кто предсказал, что время не растает
и вкривь и вкось не хлынет, как вода?
Так, собственно – не зимние ли дни,
не сны в постели под мотив метели
распались в дым (как мы того хотели)
и водами теперь текут они.
Но что за всходы здесь весной взрастут,
какие ждут объятья, поединки –
Бог весть. А воды, хлюпая в ботинке,
дают прогнозы странствий и простуд.
Счастье
Когда он сделал наши тела из глины –
гончарной глины,
морской ли глины,
или глины,
из которой слеплены стены неба –
он продумал все до тончайшей дольки,
он разметил все мельчайшие части,
он расставил все знаки –
здесь лучник, здесь крест, здесь рыба –
но он не создал сосуда, чтоб помещалось счастье.
Рассмотрим, к примеру, сердце –
там, в его сердцевине,
клапан: он напоминает
рот неведомой твари,
род потаенной двери,
куда мы входим, откуда выходим после,
получив по роже
или по вере.
В сущности, сердце торгует временем в розлив,
но хранилищ для счастья в нем нет в помине.
Или вот – разрез головного мозга,
где живут натурщики Иеронима Босха.
Там, где мозги,
всегда ни зги.
Голова –
как клетка для божества,
где оно поет
с Пасхи до Рождества,
и ясен мотив,
но не разобрать слова.
Там есть серое вещество,
синее вещество,
желтое вещество –
но про счастье там не вписано ничего.
Или те устройства для соединенья тел,
как в том конструкторе,
выступы и пазы,
когда ты находишь, чего хотел,
и мозаика совмещается без труда –
но даже там, при рассмотренье вблизи,
сосудов для счастья не найдешь никогда.
Вот почему, по примеру честных мышей,
счастье мы привязываем себе
на шею, как колокольчик или мишень.
Чтоб сподручней было стрелять судьбе.
Два отрывка из поэмы «Дом культуры»
1.
Я — действующая церковь.
Не танцы и не кино.
под сводами звездных цирков
чуть видимое пятно.
Что мне до ваших владычеств,
бульдозеров и огня?
Я знаю, что вам не вычесть
из мокрых ветров меня.
Я – дух средь вещности тленной.
Я – нить, что в иглу не вдеть.
Я – вышка, что с недр Вселенной
качает вечности нефть.
Скажите, ваш род – не весь ли
с рождения наг и сир?
Что сталось бы с миром, если б
он не был бы создан, мир?
Когда б над тщетой событий
крыло мое не легло б?
Когда б на камне строитель
не высек слово «любовь»?
2.
О, культура, бродя наугад
по наитию воли свободной,
твой волшебный причудливый сад
мы взрастили на почве негодной.
Причащались из чаши пустой,
чушь плели о шипах и о розе,
между истиной и красотой
выбирали на полном серьезе.
Все равнялись с природой самой,
все хотели под корень и сразу б,
небеса мы считали тюрьмой,
где, и вмазав, не видно алмазов.
Мы гордились, что дар не продашь,
пыль сдували с ацтеков и скифов.
Только с каждым столетьем багаж
тяжелее, как камень сизифов.
Что тут петь, раз проиграна рать,
кто б ни праздновал – бык ли, испанец,
если это – лишь срок скоротать
между двух равноценных беспамятств.
И, с забвеньем один на один,
прах эпох вороша без усилий,
средь твоих несравненных руин
все бредет, сокрушаясь, Вергилий.
Дворик
В этот игрушечный швабский город
я заехал случайно, без всякой цели,
завернул на минутку с большой дороги,
гарцуя на своей двухколесной твари,
которая слушалась постольку поскольку.
Впрочем, мы вроде бы квиты были –
я овса не давал ей вовсе,
она не так чтоб тянула в гору.
И вот я свернул по улице влево,
миновал пешеходную зону
и совсем внезапно уткнулся в церковь,
древнюю церковь, видавшую виды,
с высоченной часовней, с зеленым шпилем.
Мимо спешили мирные горожане,
меня совершенно не замечая,
ни моего двухколесного друга.
Тут под аркой я увидал ворота,
и одна их створка была открыта.
Я подумал: что, если я заеду,
не задену ли лучшие чувства паствы?
Но тушеваться не стал, заехал.
Я оказался в пространстве прямоугольном,
с четырех сторон окруженном
камнем, с прочих - землей и небом.
Передо мною был бородатый идол,
бронзовая голова святого -
просветителя: видимо, некто вроде
германского Мефодия и Кирилла.
Рядом был крест (здесь монах и почил, должно быть).
Посреди двора возвышалось древо,
величаво, безлиственно, одиноко.
И еще во дворе стояла скамейка.
Я сел на нее, прислонивши рядом
свой хрупкий посох о двух колесах.
И никого. Так я сидел, потерян,
не понимая, кто привел меня в это
место, зачем я здесь, что я должен сделать?
Кто мне тут назначил странную встречу?
Или я приснился этой часовне?
Или некто важный, во мне живущий,
должен был приехать сюда с посланьем,
но о намеренье и о цели
позабыл поставить меня в известность
(как я не сказал бы велосипеду)…
Впрочем, я и не ждал ответа.
Вдруг наметился легкий ветер,
тронул голые ветки древа,
погнал по камню сухие листья.
И тут, над моей головой бедовой,
грянул колокол на часовне,
отбивая новую четверть.
Если был бы я, к примеру, Суворов,
мог написать я что-нибудь вроде:
на родине тело мое заройте,
а сердце – в этом дворике древнем,
окруженном выцветшим камнем,
заповеданном от Божьего гнева…
А велосипед (если быть педантом) –
в том месте, которое подобает
непочтительной рухляди железной,
произведенной, ни дать ни взять, в Китае.
Велосипед
Я стал мечтать о велосипеде,
когда подросли мои старшие дети,
точней, когда средний из них,
Михаил,
собрался осваивать
это неустойчивое средство передвижения.
Я, как выпускник физмата,
был призван продемонстрировать
сомнительный способ удерживаться в воздухе
при помощи вращающихся педалей.
Неожиданно у меня получилось,
и мы с Михаилом стали понемногу конкурировать
за пользование его подростковым «Орленком».
Вот уж действительно,
откуда что берется.
Возможно, меня соблазняло
это смешанное чувство
скольжения или даже полета,
некоторая иллюзия приподнятости
над окружающими прохожими,
а также удивление самим собой,
что я способен,
несмотря на врожденную неуклюжесть,
все же балансировать
на этих двух почти что цирковых колесах.
И я стал мечтать о велосипеде.
Но завести велосипед –
это почти как собаку.
Дело даже не в занимаемом месте
(с учетом наших весьма скромных
жилых площадей).
Просто иметь велосипед –
значило, что на нем нужно будет ездить.
А вот когда и где –
вот что было задачей,
почти неразрешимой.
Не по ночам же разъезжать
по магистралям бывшей столицы!
Между тем, старшим детям теперь нужны были
другие механические игрушки,
с большим количеством вращающихся элементов.
А учить младшего было еще рано.
И вот внезапно я оказался
со своим взятым напрокат велосипедом
на пологой проселочной дороге,
проходящей между высоких холмов,
осененной руинами
княжеских замков неведомо какой эпохи,
посреди просыпающегося
весеннего леса,
с водопадами, ручейками и речушками
по двум сторонам пути,
без единой живой души вокруг,
если не считать глубокомысленных коров,
нескольких неизвестно откуда взявшихся лам,
пасущихся в ограде,
да форели, совершающей свои пируэты
над водой, прозрачной до призрачности.
Но чтобы мне оказаться здесь,
я должен был измениться весь.
Скинуть, как кожу, судьбу свою.
В аду скрываться, гореть в раю.
И все, и всех, кто был дорог мне,
оставить в горькой другой стране.
Где, что пожнешь, то не свяжешь в сноп.
Где мама спит и не видит снов.
Где мгла клубится по дворам
и Тит глядит на горящий Храм.
Вопрос не в том,
чтобы, как говорится,
быть осторожным со своими желаниями,
поскольку они могут исполниться.
Но просто время
направлено отнюдь не вперед,
а скорее вверх,
и на него нанизаны происходящие с нами событья.
И, при надлежащем уменье,
этот лес и эти склоны
можно было разглядеть за силуэтами
того самого двора,
где мы впервые упражнялись с сыном
в премудростях велосипедной науки.
А если сейчас отклеить
краешек картинки,
все это нереальное лесное одиночество,
то возможно увидеть
и другие очертанья, окрестности и ландшафты,
но вероятнее всего - просто белый лист.
***
Печальная, в белом плаще
ты шла вдоль деревьев неспящих,
и зорко во сне за тобой
следил я, упрямый рассказчик.
Я шел за тобою вослед,
прикинувшись просто прохожим,
как будто хотел поменять
все прошлое, все, что я прожил,
я призраком брел по пятам,
как сыщик, как доктор к больному,
мечтая вмешаться в сюжет
и все разыграть по-иному.
Но хроники после сочтут,
что зряшними были затеи,
что глиняный Пигмалион
разбился у ног Галатеи,
а ты продолжаешь свой путь,
приемля его непредвзято,
как свет, у которого нет
ни автора, ни адресата.
***
О сущности любви… (Как Пастернак мечтал -
«о свойствах страсти»…) Кто не призывал к ответу
сей изощренный миф, игрушечный кристалл,
что миром принят был за чистую монету?
Мир бился с мифами - и много преуспел!
Но каравеллы грез плывут по тем же рекам,
и тень любви бредет, как некий Агасфер,
за целомудренным и за распутным веком.
О чем мы говорим: о тяготеньи масс,
о стадных радостях, о продолженьи рода?
Иль рай утраченный так окликает нас,
что меркнет лирика и увядает ода?
Те длинные лучи, что на паркет легли,
живые отзвуки, отметки, отпечатки,
и щедрая печаль, и щедрый пот любви,
и нервная рука в заснеженной перчатке…
Сын, ты сейчас стоишь у самого костра,
ты скоро сам пройдешь магические бденья,
а осень воспоет, прозрачна и пестра,
как сладко, все-таки - стать жертвой заблужденья!
Вникай в тектонику нерукотворных плит,
когда судьба видней, как звезды из колодца.
Тем и ценна любовь, что вечной быть сулит, -
бесценна потому, что лишь на срок дается.
Трагедия
Трагедия, хотел бы целовать
хоть занавеса край, иль тоги тень я,
и волосы, как райские растенья,
твои расчесывать за прядью прядь.
Мне люб терновый нимб из роз твоих,
и свет в пыли кулис, как снег вчерашний.
Хочу пред наготой твоей бесстрашной
пасть в пух и в прах, дыханье затаив.
Мы - древние герои. За спиной,
как прошлое, пылает лес осенний.
И без звонков, без предуведомлений,
в шальном такси судьба спешит за мной.
Но до чего же ты жива, жива! -
так, отсвистав свое во время оно,
все зрители мертвы, - а Дездемона
все шепчет мавру нежные слова.
Итак, ты - суть, трагедия, и суд.
Но не страшусь. Я принял не напрасно
иронии прекрасное лекарство -
и простецы шутом меня зовут.
***
Не иссякающий невроз,
родник, вспоивший нас.
Душа и разум вечно врозь -
так и на этот раз.
Дымится небосвод немой,
где нет ни «нет», ни «да».
И в душу входит, как домой,
привычная беда.
Зачем она сожгла мосты
и боль сплела в клубок?
«Мы просто верим, - скажешь ты, -
а знает только Бог».
Скажи, а можно ль слиться снам,
в которых пульс и путь,
иль кожей обменяться нам
и жизнь на жизнь махнуть?
Она пришла платить за всех
и всех простить подряд.
Стекает по щекам, как снег,
и сводит рот, как яд.
Дождь
Дух гуляет, где хочет - и вечно он
рвется в слякоть, часу в тепле не пробыв.
Там - текучее небо со всех сторон,
там в хрустальных лужах хлюпает обувь.
Так идешь себе - ни с кем не знаком,
ни с кого не требуя недоимок.
Даже в горле ком - и тот ни о ком.
И счастливое братство с теми, кто вымок.
Дождь под корень косит в тебе злеца,
дождь тебе - попутчик, и дождь - дорога.
Можно воду запросто пить с лица,
а любовь... есть такая влага у Бога.
Пусть нас ждет, как обычно, чего не ждешь,
пусть ведут минуты свой счет старинный...
Как дельфины, трамваи плывут сквозь дождь.
Или как погибшие субмарины.
Замок на холме
Рыцари жили в замках.
По мере исчезновения рыцарей,
в замках поселились наследники.
И, гораздо реже, духи прошлого.
Прошлое старается не оставлять лишних следов.
Тем более, одушевленных.
Но жителям перенаселенной Земли
бывает сладко мечтать
о некоем уединенном замке
где-нибудь на горной вершине.
Здесь можно сидеть
в просторном сводчатом зале,
у потрескивающего камина,
с верными гончими возле ног,
с кубком пенящегося афродизиака в руке,
беседуя с гостями – канцелером Энслином,
или графом Эберхардом,
изучая письмо с новыми планами
от Вюрттембергского архитектора Фризони,
наблюдая в профиль за прекрасной подругой,
лицо которой не меняется
по прошествии многих десятилетий,
и которая верна тебе,
согласно твоим предположениям.
Так и нужно жить,
в старинном замке на холме,
а отнюдь не мотаться
по городским кварталам
в качестве вечно взъерошенного инородца,
не лопотать неблагозвучные вирши
на вымершем языке аптекарей,
не висеть над сумрачно й пропастью
на жалком подобии
каскадерской веревки…
Я жил тогда у подножия холма,
густо обросшего
встрепанным искрасна-рыжим лесом.
А на самой вершине
помещались эпические развалины.
Туристов к замку не водили.
Дороги тоже толком не было.
Я все же рискнул, зачем-то прихвативши велосипед,
который затем пришлось
с сизифовыми усилиями толкать в гору.
Между деревьями виднелись
уже совершенно расцветшие склоны
соседствующих холмов,
испещренные замысловатыми водопадами.
Тропа сужалась.
Наконец подъем стал
для моего неоседлого велосипеда
непроходимым окончательно.
Вздохнув, я оставил железного ишака у дороги
(полагая, что только демонам
может взбрести в голову
стибрить его и тащить на себе обратно вниз).
Внезапно стало светлей,
повеяло сквозняком.
Я увидел вблизи каменные стены,
вырубленные из белесого камня,
который остался этим местам в наследство
от неизвестного мезозойского моря.
Далеко внизу был крошечный городок
и церковь с треугольным куполом на часовне.
Я вошел в замок через подразумеваемые ворота,
которые, в связи с физическим отсутствием,
не издавали и необходимого скрипа.
Я оказался в пространстве,
обладающем стенами и окнами,
но удивительным образом распахнутом сверху,
словно Господь Бог
открыл крышку посмотреть
да и выкинул ее за ненадобностью.
Винтовые лестницы вели вниз, в темную ощеренность земли.
Под ногами были трава и камни
в своем торжествующем симбиозе.
Веяло холодом
из помещений с решетчатыми окнами,
с двойными железными дверьми.
Все было прожито и забыто,
все осталось у подножий,
в детстве или юности,
в другой жизни,
в былых воплощениях,
в книгах, которые уже никогда не будут написаны.
Возведенный десять столетий назад,
к середине тысячелетия
замок стал
просто тюрьмой местного значения.
Впрочем, здесь провели время многие знаменитости –
канцлер Энслин и граф Эберхард,
любовница герцога
княгиня Гравениц,
а также неизвестно в чем провинившийся
главный архитектор Вюрттемберга кавалер Фризони.
А достославный драматург и поэт
Филипп Никодимус Фришлин,
некогда прогремевший
пьесами для театра,
а затем изгнанный отовсюду
за дурной характер
и крайнюю неуживчивость,
шатавшийся по германским городам
и декламировавший латинские вирши
на рыночных площадях,
строчивший то сатирические опусы,
то прошения о денежном вспомоществовании
от героев своих сатир -
сей средневековый мастер из Тюбингена
был в конце концов заточен
в этот самый замок на холме,
откуда однажды решил сбежать
с помощью связанных между собой прохудившихся простыней
через узкое крепостное окно,
решетки которого, по всей видимости,
были проницаемы для сварливых поэтов,
однако благополучно сорвался в пропасть
прямо над местом парковки моего велосипеда
и погиб ранней весной,
в тысяча пятьсот девяностом году,
в возрасте сорока трех лет.
Диалог на природе
Видел аиста.
- Видишь,
аист,
я – доктор Фауст.
В тайны миров вторгаясь,
смысл их постиг я, каюсь,
и мне теперь за это
мстит первобытный хаос.
Тот отвечал мне:
- Фауст,
видишь, я – бодр на зависть,
даже изящен где-то.
Крепнет душой и телом
тот, кто займется делом.
Жабу найду ль какую,
выловлю и питаюсь.
А о мирах тоскую
в меру.
Мотаешь на ус?
Германия
Очнешься в три утра и к окнам подойдешь:
все склоны в яблонях, как в гнездах лебединых.
Ночь дышит скошенной травой. И дождь – не дождь,
но кратко простучит небесный капельдинер.
Как странно твой пейзаж в мою судьбу проник,
всей Божьей щедростью щебечущая местность,
край, где впервые вплел тот самый чаровник
немецкую весну в славянскую словесность.
Уходят корни вглубь – глотнуть живой воды,
ветвям до облаков дотронуться так просто,
и тонкая кора – но разные плоды:
то строки Фауста, то гроздья Холокоста.
Дом
Другой дорогой, по другой равнине,
сквозь дым лесов, где ветки прячут свет,
ты едешь в дом, где у тебя в помине
соседей нет.
Сюда не ищут путь лихие люди,
и праведникам вряд ли он знаком.
В тиши, в глуши, как в замкнутом сосуде
на дне морском.
Пусть тени дней не пляшут в темных кронах,
пусть дом тебя хранит, как Бог, суров –
а стены здесь из чутких, просмоленных
сосновых снов.
Карт не бросай – как, мол, пойдет кривая,
не слушай, что нашепчет дождь в ночи.
А коль читать, то книг не раскрывая,
свет не включив.