Проснулся я от чёрных потрясений:
какой-то дым, на ощупь даже смрад,
и гарь, и вопли, стоны от мучений,
и всё же это был не Дантов Ад.
А что-то столь безумное исчадье,
какой-то тошнотворный грязный срам,
что вы, коль слабы и покоя ради,
бросайте чтиво, справлюсь с этим сам.
Иду в каком-то ящичном пространстве:
ни неба, ни земли, и ни звезды.
Единственное чёрное убранство –
чанов с кипящей гадостью ряды.
И вдруг я вижу: мрачный сухорукий,
на вид еще как будто человек.
Но я готов и сам на муки,
чтоб только не видать его вовек.
И я скажу, хотя вы не просили,
что я узнал его, ну хоть убей.
Да то ж “отец народов” Джугашвили
танцует на углях среди чертей.
А бесы по ногам всё шомполами,
а он, как чёрт и сам, ни дать, ни взять.
А мне ему, скажу вам между нами,
лишь захотелось вспомнить всё про мать.
Он весь в дерьме и копоти изгажен,
у дьявола вымаливает грех:
не весь народ, мол, им в ГУЛАГ посажен,
и расстрелял то, грешный, он не всех.
В сердцах я сплюнул и пошел подальше,
пока я сам там только невзначай,
ничем не посрамлённый в Раше,
и мне ни в Ад не хочется, ни в Рай.
Вдруг вижу в свастику жгутом закручен,
кто на колу, как резаный, вопит,
к тому ж смолою чёрною кипучей
он с ног до чёлочки своей залит.
Над черепом горит из слов пудовых
такая надпись в человечий рост:
“Адольфу за набор идей бредовых,
бандитскую войну и Холокост”
А дальше вижу, вы уж мне поверьте,
готовятся с кипящей лавой в Ад
позвать к себе достойного все черти,
и, чтоб таким был сам Ахмадинеджад.
И я подумал: ведь с огнём играет,
видать он в тройке этой хочет быть,
грозя с лица Земли стереть Израиль
и тем на веки вечные прослыть.
Так не довольно ли угроз нам этих,
чтобы заранее всем миром тут
помочь ему в Аду дружочков встретить.
которые давно его там ждут?