НОВЫЙ ПОВОРОТ
Неуравновешенный характер, расшатанная психика с депрессивным уклоном, бессонница, от которой не помогает и феназепам, склонность к неожиданным выходкам и эскападам, проявившаяся еще в детстве («Я до четвертого класса мяукала и под партами ползала, кстати…»), «неперемолотые обиды» детства, «кошмарные сны», «непонятые уроки», страшный город – Петербург, но не Растрелли и Росси, а «спальный район», Ржевка, Муринский ручей… Неудачное замужество, цепь случайных встреч, знакомств («прицепился» уличный хам, «плевками речь перемежая», «боевик подпольной экстремистской шайки», «студент из Южной Африки», незнакомец на остановке – антисемит из интеллигентов, и т.д.). Пьяные крики и «сосед-азербайджанец», заводящий «тарахтелку под окном», «и тот остаток леса, о котором писали мы в газету год назад, был огорожен под шумок забором…»… И так живут многие, многие, и рассказать о себе могут примерно то же самое.
Я – в юнивер, она – в коммерцию:
Тряпьё из Турции возить.
О, Господи, какому сердцу – а? –
Под силу это всё вместить…
Уж не пожалеть ли нам автора (а может быть, и стихи отложить в сторону, не читать их?). Пожалеем, не станем читать – и совершим ошибку. Все эти ужасы, перечисленные здесь, «снимаются», преображаются поэзией, «страшный мир», такой знакомый хотя бы по Некрасову или Блоку, только отягощенный сегодняшними подробностями, преодолевается неожиданными прорывами к той «музыке», которую нас учили «слышать» любимые поэты. А «грязь и низость» оказываются, как сказано у Анненского, «только мукой по где-то там сияющей красе».
Снимаются, преображаются… Попробую показать, как это делается.
…Быть с тобой? Знаешь, большей обузы
И представить себе не могу.
Оставайся, кем раньше был, – музой.
Образ твой, так и быть, сберегу…
Ну, конечно, некрасовский мотив. Только в перевернутой ситуации: она пишет стихи, а он – ее муза. И смешно, и неожиданно, а самое главное – это не цитатная, центонная поэзия, надоевшая до оскомины, это – интонационная цитата, она-то и делает стихи живыми, внушает радость читающему их.
А вот другой пример:
Он говорил, что с внешностью такой
Быть неприступной – просто преступленье.
А я дивилась тупости мужской,
Уверенности наглой, самомненью…
Здесь, конечно же, интонационно процитирована Ахматова («Он говорил о лете и о том, что быть поэтом женщине нелепость…»)
А вот еще:
Я помню шорох слов невнятных,
Когда, соткавшись из пространств
Сырых, российских, необъятных,
Душевных судорог и пьянств,
Эзотерических учений,
Цитат из философских книг,
Апофеоз моих мучений!
Явился ты. И замер миг…
Неужели Пушкин, неужели «Я помню чудное мгновенье»? Ну да, именно так, но в преображенном до неузнаваемости виде.
И еще:
… Не потому, что косо посмотрел,
Не потому, что не включили в список…
А потому, что свет всю ночь горел
И горизонт, как никогда, был близок…
(«Не потому, что трудно замолчать…»)
За этими стихами просматривается Анненский – и таких примеров множество, и действуют они тем сильней, что весь контекст, и смысл, и антураж – иные, сегодняшние.
Оказывается, эта «музыка», эта преданность стихам, эта постоянная память о них как тайная, неотвязная, задняя мысль способны перевернуть, преобразить самую прозаическую, самую задёрганную, самую постыдную будничность, вдохнуть в нее душу. И вот уже ладожский лед («Как же плохо, наверно, быть ладожским льдом, обреченным на слом ежегодно…»), теснящийся и плывущий, не зная своего «назначенья», вдруг начинает походить на тютчевский ледоход («Во всеобъемлющее море за льдиной льдина вслед плывет…»), и в стихах о любви тоже всплывает тютчевская нота, тютчевская деталь, только в ином, по-новому перекроенном виде:
Нет, поединок роковой –
Не для меня, я не способна
Для счастья жертвовать собой.
Мы лучше встретимся в загробной
Глуши и там поговорим…
И вдруг поймешь, что и вздорность, и слабость, и ущербность, и цинизм уступают место подлинному чувству. И вспомнишь, при всей разнице обстоятельств места и времени, не говоря о других отличиях, что и Тютчев жаловался на вымирание в душе всех лучших воспоминаний (И сохла, сохла с каждым днем…»), на уныние и «изнеможение в кости», на «дряхлеющие силы», на нестерпимое однообразье и т.д., и Некрасов предавался отчаянию и тоске («Надрывается сердце от муки, плохо верится в силу добра…», и «глубоко» себя «презирал», и Блок бывал «пригвожден к трактирной стойке» и «коротал» жизнь «мою безумную, глухую», и все времена примерно одинаковы, и люди те же.
Но стихи, но музыка, но природа, но любовь продолжают убеждать нас в возможности счастья, а Ларисе Шушуновой, находящейся в начале поэтического пути, хочется пожелать такого же умения справляться с земным ужасом, каким обладали «родные» тени, к которым она тянется; пожелаем ей до них дорасти.
В заключение выпишу одно стихотворение целиком: на мой взгляд, в нем просматривается всё то, о чем здесь было сказано: и ущербность, и взволнованность, и уязвимость, и «запущенность», и способность к подлинному чувству, и – ахматовский интонационный ход в конце стихотворения, преображенный до неузнаваемости, в соответствии с сегодняшними реалиями.
Я и раньше этот взгляд
Не выдерживала дольше
Четырех секунд подряд
(Я не думаю, что больше) –
Сразу свитер теребить
Начинала: поправляла
Петли, порванную нить…
А теперь, когда всё стало
Так запущено, – как быть –
Ёрничать, казаться грубой?
Лгать и взгляд переводить
В страхе с глаз твоих на губы?
В пол смотреть? Куда бежать?
Маску нацепить какую?
Надо же фасон держать…
И чего, чего хочу я?
Эта слабость, эта дрожь
Ненавистная… А знаешь,
У меня ведь дома нож
Есть – десантный – представляешь?
А.Кушнер.