Протокол переустановки мозга.
І. Ирландия.
А вообще-то обычное дело. Нет, правда, когда тебя кидают, это так привычно, так затёрто, просто уже даже и говорить об этом кажется неприличным.
Ну, да, хочется быть с кем-то, принадлежать кому-то, отдавать этому неизвестному кому-то всё, что имеешь, всё, что можешь иметь, всё, чего не имеешь, и даже всё, что вообще можно отдать в этом тупом мире…
А, ладно, чего сопли-то лить, - всё равно никто к тебе не кинется навстречу с платочком и жадным желанием их утирать.
А Ирландия… А что Ирландия? Камни улиц, воздух площадей, небо, чистое как вода в стакане, и…
Ну, а я, я просто маленький фиолетовый цветок, растущий в оранжевом горшке мироздания. Смешно тебе, да? А ты попробуй, выдерни меня из моей рыхлой земли, которую уже 6000 лет не поливали. Какое там нахер поливали,- даже не ссали на неё с наглой ухмылкой, подбоченясь. А я всё расту. Ну и что, что я маленький и едва могу выглянуть за край своего оранжевого горшка. Зато так я могу видеть хотя бы маленькую часть того, что происходит вокруг; я могу видеть и другие цветки, кто в коричневом, кто в белом горшках, которые так малы, что не могут заглянуть за край своего горшка и видят только сухую растрескавшуюся землю перед собой. Всегда только её.
Ты говоришь, что у меня высохли корни; что мои лепестки уже запылились и выгорели на солнце и не такие яркие, как были раньше… (хотя, откуда тебе знать- какие они были раньше?..)
Да, может быть. Но, по крайней мере, я ещё могу чувствовать, что у меня есть эти пересохшие корни. А лепестки мои бесцветны, но они есть, а у многих цветков вокруг уже даже бесцветных нет. У них никаких нет. Ничего нет. Нет…
И вообще, для кого мне иметь цветные лепестки? Если никто не наклоняется над моим горшком, не смотрит на меня, не пытается вдыхать мой аромат. Вот так цветы становятся колючками…
Я не стонал от жажды, не просил поливать меня, или, того более, удобрять… К чему всё это? Просто оставьте меня в покое. Я сам вижу, где в это время суток находится солнце, не надо обманывать меня и подставлять к моему маленькому горшку, к моей вселенной, лампу.
Она – ложь……
Лучше, если я вам не безразличен, поставьте мой маленький оранжевый горшок на подоконник, где я смогу увидеть солнце сам и отвернуться от него.
А ещё лучше – НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ ВОВСЕ!!!...
Я сам знаю, кто я, где я, и куда мне нужно. У меня нет ног, но нет и языка, и оттого я не стану просить.
И пусть я всегда буду один, но ведь это не важно. Кого это интересует? Ну кому это интересно? Но я буду – я.
Я.
И Ирландия сомкнётся надо мной своим негостеприимным небом.
И дальше всё будет как всегда:
Пять часов утра; проснувшись лежать в кровати и, глядя на дождевые струи на стекле, тихо плакать то ли оттого, что это снова ноябрь, то ли потому, что корабль фантазий и снов вновь несёт тебя не ко мне, а прочь. Снова остывший кофе, стопка листов с написанными ночью стихами, которые пойдут на растопку камина, ворох сбивчивых, неясных мыслей, и какая-то песня, ненавящиво долбящая воспалённый сигаретным дымом мозг…
Обычное дело – быть брошенным, быть отставленным, давать задний ход, говорить: «ну что вы!.. Ну конечно же нет!..» - в порядке вещей.
А что Ирландия? Шесть часов утра. Следы слёз из под очков, стихи, догорающие в камине, холодный пол, и мысли, мысли, мысли…
И горько…
А потом повернуть ручку окна, и долго вдыхать холод, закрыв глаза. Затем поставить одну ногу на подоконник, потом вторую… Оглядеть местные достопримечательности с высоты восьмого этажа, допивая остывший кофе…
А затем, поставив чашку с чёрной гущей на край подоконника, сделать свой шаг. Просто шагнуть.
Просто…
Подняться, идти туда куда глядят влажные глаза, срывая по дороге цветы и бережно опуская их во внутренний карман.
Подойти к столу, взять телефон и, набрав шесть цифр, задыхаясь от горечи, сказать: «что ты, всё хорошо…»
Положить трубку и сесть на пол.
Думать о светлом.
Верить.
Ждать.
Искать…
Не найти.
Плакать, не думая о том, что могут войти и увидеть тебя…
Бросить всё это к чёртовой матери, сесть в первый поезд и курить, стоя в тамбуре и глядя сквозь узоры на стекле на несущиеся мимо толпы сосен.
Докурить первую сигарету, прикурить от неё вторую, не доставая зажигалки и не обращая внимания на искру, больно ожёгшую руку…
Не отрываться от созерцания деревьев и летящего снега.
Пойти купить стакан гадкого кофе, а заодно спросить у проводника, куда идёт поезд.
Вернуться в тамбур, закурить опять, припивая терпкий дым горячим кофе. Написать на замёрзшем стекле пальцем четыре буквы заветного имени и долго смотреть через них на падающий снег, машинально шаря по карманам в поисках зажигалки.
Найти.
Закурить.
Дописать своё имя под уже написанным через знак сложения и после знака равенства нарисовать многоточие.
Выйти на первой же станции, сесть на скамью и долго смотреть в след уходящему поезду и многоточию.
Не выдержав, выключить память.
Подняться. Идти по заснеженным рельсам в ту сторону, куда ушёл поезд.
Закурить.
Дойти до железнодорожного моста.
Посмотреть вниз. Увидеть своё многоточие в тусклом блеске ледяной корки.
Бросить сигарету вниз и самому броситься за ней вслед…
Повернуться и увидеть будильник: пять часов утра.
Обычное дело…
ІІ. свет и тень.
Пара подсвечников с оплавленными свечами.
Можно налить вина, но лучше разжечь камин. За окном метель. Восемь вечера.
До утра ещё долго.
Пара прошлогодних газет на столе. Колба с одиноким маринованным огурцом… таким же одиноким, как и я…
Где-то в соседней комнате играет «купорос» Пикника. Нет сил пойти и выключить его, хотя его в общем даже и не слышно и он не особенно мешает.
Закуриваю.
Скучно.
Выхожу из ноября в февраль.
На палубе никого. Холодный ветер плюёт в лицо морской пеной. Обрывки мира тают.
Можно напиться, но не охота.
Не вижу смысла.
Последний взмах весла.
Всё.
Мель. Приплыл.
Выхожу и как Иисус иду по воде. Семь часов утра. Свечи сзади тухнут.
Надо было потушить; теперь они залили воском всю комнату…
М-да-м, весна, блин…
Слышу сзади крик о помощи.
И не подумаю повернуться.
Кто-нибудь повернулся тогда, в тот раз, когда я вот так же вот кричал?..
НЕТ!
Значит, в этот раз я ухожу.
Сзади светает. Я отвернулся и слёзы заскользили по щекам. Я вспомнил морозную ночь, тамбур поезда, многоточие…
Вытер слёзы правым рукавом.
Сразу вспомнилось небо Ирландии с её восьмым этажом.
Ещё один шаг в небо.
Удар…
Смахнул новые слёзы левым рукавом.
«А помнишь…» - а толку, что мы с тобой это помним?
Всё глупо и тихо. Я отворачиваюсь и выхожу в окно.
И был свет и была тень…
ІІІ. Акустическая скептика.
Правы те, кто сомневается. Я вот жил, свято веря, не сомневаясь, и, ясное дело, упал и больно ударился головой. А чего ещё можно было ожидать?
И, казалось бы, повернись на другой бок и спи себе дальше, сладко зевнув… Но нет! Надо встать, подойти к окну, ощущая холод пола босыми ступнями, и долго смотреть куда-то на юго-запад, где за сетью чёрных улиц, за башнями заводских труб, за порывами ветра и стенами отвесно и тихо падающих капель спит, уткнувшись лицом в подушку, самый дорогой тебе человек…
Единственный для тебя.
И ты сам прекрасно знаешь, что у тебя нет никого ближе этого человека.
Он спит и не знает, что ты думаешь о нём…
Постоянно думаешь о нём…
Всегда…
Да, это не любовь. Она мертва. Ты сам чувствуешь это. Ты знаешь.
Но что это тогда?
Ведь, будь ты рядом, ты стал бы на колени перед её кроватью и долго – долго смотрел бы на её улыбающееся во сне лицо, на её волосы…
Ты и слова не сказал бы ей. Ты просто смотрел бы, а потом тихонько ушёл перед самым рассветом, осторожно закрыв за собой дверь.
А если бы она вдруг проснулась, ты сказал бы: «милая, у меня ничего нет. У меня есть только мои мысли и моё сердце. Но всё, что я имею, я отдам тебе, ничего не требуя взамен…»
Ты расстегнул бы верхние пуговицы рубашки, достал бы своё сердце и, не чувствуя боли в груди, бережно положил бы его рядом с ней на подушку. А затем, ничего не говоря, ты повернулся бы и вышел на лестницу и спустился вниз.
А дальше, не помня себя и того, что было, ты бежал бы прочь, пока, споткнувшись, не упал бы на мокрую землю, исцарапав руки.
Да. Ты бы плакал. Но никакая сила в мире не заставила бы тебя посмотреть назад, туда, где осталась она и твоё сердце…
Странно всё.
Нет здесь любви.
УМЕРЛА…
Вновь поднимаюсь с кровати. Темно. Холодно. Пусто. В груди пусто…
За окном опять ноябрь. Листья, грязно. Всё как и было но почему-то грудь очень болит, когда вдруг смотришь на юго-запад, где за сетью чёрных улиц, за башнями заводских труб, за порывами ветра и стенами отвесно и тихо падающих капель спит, уткнувшись лицом в подушку, самый дорогой тебе человек…
Единственный для тебя.
И с ним – твоё сердце,- тоже единственное, но отнюдь не такое дорогое, как та, которой ты его подарил.
И можно даже не включать свет, даже не смотреть на юго-запад. Просто больно уже от одного осознания.
Кто в этом виноват?
Ты?
Нет.
Она?
НЕТ!
Ты сам знаешь, что она ничего не может и не должна делать. Тем более теперь, когда уже столько было сказано, что и говорить уже, пожалуй, нечего.
И тебе невыносимо оттого, что это мучает её, что она должна думать об этом. Ты просто ненавидишь себя за это и готов плакать, когда видишь её вновь и как ей от этого больно.
Но ты не можешь не видеть её.
НЕ МОЖЕШЬ!
И плакать тоже не можешь и оттого лишь задумчиво куришь, стоя на её балконе и посмеиваясь над самим собой.
И если бы только…
Но это уже не любовь. это уже давно не любовь, совсем не любовь.
Её больше нет…
И тебя тоже больше нет.
Нет…
Любовь уже умерла и ты чувствуешь что ты тоже скоро умрёшь.
Ты с жадностью смотришь вниз с балкона на холодную землю, но понимаешь, что это совсем не выход из положения. И потому лишь бросаешь вниз догоревшую сигарету, а сам возвращаешь себя её миру. Возвращаешь ей.
И снова наступает вечер.
И снова ты убираешь холодный ствол пистолета от виска, и, положив его рядом, так, чтоб можно было дотянуться до него рукой, поднимаешь звонящий телефон, и, сняв трубку, говоришь, наливая себе в кофе цианид и немного валерьянки, чтоб побыстрее уснуть: «Привет. Нет, просто устал немного… Да, да, всё уже умерло, не беспокойся…».
Но ты обречён. И ты знаешь это.
Ты знаешь, что какая бы ни была у тебя железная сила воли, но есть вещи ей не подвластные. Она не может их превозмочь и бессильно отступает перед ними, наплевав на все твои желания подавить это всё в себе, задушить, убить…
Ты знаешь, что, как бы ты не желал, как бы ни упирался, но всё будет так, как и было…
Всё будет по-прежнему…
Ты знаешь, что через несколько часов боль в груди разбудит тебя, и ты снова будешь стоять у ночного окна, ощущая холод пола босыми ступнями, и долго смотреть куда-то на юго-запад, где за сетью чёрных улиц, за башнями заводских труб, за порывами ветра и стенами отвесно и тихо падающих капель спит, уткнувшись лицом в подушку, самый дорогой тебе человек…
Единственный для тебя.
Любимый…
ІV. Эпилог и постскриптум.
Лезвием по ровной, белой коже.
Мыслями два шага за окно.
Холодно и тихо…
Ну и что же.
Главное, что всё ещё темно.
Спи.
Ты не услышишь этой боли,
Что скрутила всё во мне в дугу.
Отпускаю…-
Ты хотела воли?
Всё же смог, а думал – не смогу…
(4 – 7 ноября 2006г.)