поэма
о голландском художнике
Винсенте ван Гоге.
«…Вместо того, чтобы пытаться точно изобразить
то, что находится у меня перед глазами,
я использую цвет более произвольно,
так, чтобы наиболее полно выразить себя…»
Винсент Ван Гог
Письмо к брату Теодору Ван Гогу
Август, 1888
I.
Париж. Этюд. Февраль, 1888
…Проклятая зима!..
Уныл и ядовит
чахоточный туман
промозглого Парижа.
Шатаются дома,
и небо здесь висит,
как тряпка грязная,
с которой каплет жижа –
а парижане верят
в то, что это снег…
Здесь каждый нездоров –
кто пьян, а кто простужен,
и шумен, суетен
их бесконечный бег
по скользким мостовым,
по чавкающим лужам…
Я тоже пьян с утра.
Я, сгорбившись, иду
неведомо куда,
нет силы разогнуться –
так тяжело влачить
ярмо постылых дум…
И как бы я хотел
заснуть и не проснуться…
Исканий и надежд
шальной круговорот
меня забросил в дым
парижской карусели,
в змеиное гнездо,
где выживает тот,
кто смело жрёт других
«…во имя высшей цели…».
О, город торгашей,
ростовщиков, менял!
По их понятиям, всё сделанное мною
в страданьях и борьбе –
негодная мазня,
по грязному холсту
разлитые помои!..
…Мой Бог, я так устал…
Я биться не хочу.
Меня уже тошнит
от девок и абсента,
я ясно вижу дно.
…Мне б – солнца хоть чуть-чуть,
но в небесах моих
нет ни полоски света…
II.
Записка, адресованная Полю Гогену, утерянная впоследствии. Февраль, 1888
Дружище Гоген,
я пишу тебе вновь второпях.
Я долго решался, но, кажется, время настало:
уехать!
Да, прочь из Парижа, ни много, ни мало –
в Прованс…
Говорят, легче дышится в южных полях…
Ещё говорят, там немного дешевле житьё…
Ну, в общем, достаточно доводов, чтобы уехать
немедленно!
Друг мой, и если не будет помехой
стремленьям и планам твоим
предложенье моё –
поехали вместе!
Найдём там какой-нибудь дом,
и сделаем в нём нашу собственную Мастерскую.
Чтоб выжить,
всегда было легче держаться вдвоём…
Подумай.
А нет – так я еду один
и, пожалуй, ничем не рискую…
И, может, - кто знает – забрезжит какой-то просвет…
Не жду, но надеюсь.
Ответь же скорей!
Твой Винсент.
III.
Письмо брату Тео. Февраль, 1888
Я только отослал тебе конверт,
И снова грусть…И жгучее желанье
опять засесть за новое посланье!
( а то когда ещё придёт ответ…)
Мой милый друг,
Ты знаешь сам, я в письмах очень
и очень сдержан…
Согласись,
когда не хочешь
зазря, впустую волновать родных,
то, просто о покое их радея,
не в каждую свою
безумную идею,
не в каждый горький сон
ты посвящаешь их?..
Ты мог бы столько получить посланий,
от слёз помокших…
иль наоборот,
несдержанно-восторженных!
Но я не первый год
учусь держать в узде
порывы и стенанья,
когда рука перо послушное ведет,
и складывается повествованье…
Но, где б я ни был – ты всегда со мной.
О, друг мой! С наступающей Весной!..
Я жду её спасительных ветров,
её триумфа и апофеоза!
Как жаль, еще февраль
и от мороза
немеют руки…
Дай же Бог мне кров
и мастерскую сразу отыскать
на новом месте,
чтоб начать работать
без промедленья!
Как же далеко ты…
И как же много хочется сказать…
IV.
Неотправленное письмо. Адресат неизвестен.. (Черновик?) Февраль, 1888
Да, я устроился…
…Увы, моя беда –
обычные
житейские вопросы,
такие, как жилище и еда!
Они всегда решаются непросто!
Ещё ни разу мне не удалось
найти спокойный и дешёвый угол,
который я делил бы вместе с другом…
Хозяева же – так уж повелось –
не очень-то довольны чудаком,
что день и ночь проводит у мольберта.
…Ни одного приличного обеда!
готовят так, что просто в горле ком
от вида и от запаха съестного…
Чем так – уж лучше голодом,
что мне давно не ново.
Пока держусь.
Не знаю, что потом…
И деньги…
…На исходе – я писал…
Их просто нет, сказать совсем по правде!
Их просто нет.
О, как же я устал
всю жизнь просить:
«…Подайте, Бога ради!..»
Просить…
Пусть у того, кто всех родней,
но всё ж – просить…
Надеясь, что сумею
вернуть сторицей,
до последних дней
у брата быть в долгу…
Чем дальше, тем сильнее
меня терзает это: « быть в долгу…».
Но он,
второй отец моим работам,
шлёт эти крохи, политые потом
так бескорыстно…
И не взять я не могу.
V.
Ветер. Этюд. Март, 1888
Мистраль свирепствует.
Холодный и сухой,
он словно пробивает грудь навылет.
Он душу, словно парус, в клочья рвёт:
истрёпанная, блёклая душа!
Он выявил и указал на все
прорехи в кровлях деревенских хижин,
на щели в окнах –
а в моей душе –
на то, что отжило,
насквозь прогнило,
на то, о чём не стоит сожалеть!
Я словно заново учусь дышать,
до обморочных искр перед глазами,
до боли в бешено стучащем сердце,
до слёз,
что погружают мир в туман…
VI.
Без названия. Набросок карандашом. Март, 1888
…В Японии, пожалуй, много мест,
подобных этим…
Простота и ясность,
сквозящие во всём…
И ежечасно
я радуюсь, что оказался здесь!
О, тихий край,
ты в сердце мне проник...
Я с каждым вдохом
растворяюсь в звонком,
прозрачном небе,
маленьким ребенком
себя я ощущаю в этот миг…
Отныне – прочь ,
Страданья и сомненья!
Ведь истина – она всего лишь в том,
что ничего нет чище, вдохновенней,
чем это деревце, ведущее в весеннем
оркестре –
соло
трепетным смычком…
VII.
Письмо Полю Гогену. Март, 1888
Дружище Гоген,
я нашёл мастерскую и дом.
Ты пишешь, что болен.
И я сознаю, что не в силах
хоть чем-то помочь …
…А в Париже-то надо мне было
согласьем твоим заручиться,
настоять, чтоб поехать вдвоём!
Да что уж теперь говорить…
Если б только ты знал,
какой здесь здоровый,
какой здесь живительный климат!
Не то, что в чаду городском,
где ты всеми покинут…
Пожил бы ты здесь –
как ты быстро бы на ноги встал!
Мы вместе могли бы
работать одной Мастерской.
Еду бы готовили вместе (так просто дешевле!),
делили б долги и доходы…
И, друг, неужели
вдвоём нам не сладить с хандрою своей и тоской?
…Какой опьяняющий воздух, как дивно чиста
лазурь над землёю, залитою утренним светом…
Дружище Гоген, ты бы видел все эти цвета,
их вешнюю сочность и яркость…
А что будет летом!
Мой друг, я тебя проведу по владеньям своим!
Поверь, для тебя здесь работы найдётся немало!
Представь себе поле (зелёный и охра), над ним –
сквозь дымку лиловую – льётся закат ярко-алый!
И всё это можно мелодией ветра связать
в единую мысль…
…Ах, как это словами сказать?..
Пожалуй, что мне одному нипочём не суметь
объять простоту и величие этого края,
но если работать вдвоём….
Я тебя заклинаю,
скорей приезжай!
Иль хотя б –
на письмо поскорее ответь!
VIII.
Страда. Апрель, 1888
Холода отступили.
Поля уже дышат теплом.
Земля распахнула объятья,
расправила плечи,
и широкою грудью
вздымается Солнцу навстречу,
и чуть-чуть пробивается зелень за ближним холмом.
Время пахоты –
это работа с утра до утра,
а иначе упустишь весну безвозвратно, навеки!
И тогда не взойдут и не вызреют к сроку побеги,
и бесплодное «завтра» придёт за бесплодным «вчера».
Словно пахарь за плугом идёт, поднимая пласты
целины и врезаясь в упругую плоть чернозёма,
всем упорством надорванных мышц
борозжу я холсты,
и всей силой надорванных чувств
пью из чаши бездонной
одержимость трудом –
словно Божию пью благодать…
Через голод и хворь,
сквозь смертельную боль и усталость –
чтоб я мог заслужить себе право и жить и дышать,
я труду посвящаю
то время моё,
что в запасе
осталось…
Я согласен терпеть
(и, поверь, я умею терпеть!).
Я согласен начать всё с нуля – в сотый раз – если надо!
Это боль моя, пот мой и кровь – умбра, кадмий и медь…
…Это мука моя и мечта –
дрожь ветвей и небес чистота
в первый, трепетный день
зацветания вешнего сада…
IX.
.
Письмо Полю Гогену. Май, 1888
Мой дорогой Гоген,
прошу меня простить,
что так навязчиво зову в свою обитель.
Я вовсе не хотел Вас чем-нибудь обидеть.
Я не давлю не Вас,
и не учу Вас жить.
Я просто, как никто, способен Вас понять.
Как никому, знакома мне нужда и горечь.
Я чувствую, что Вам необходима помощь.
Так что же,
что мешает Вам её принять?
Быть может, я себя
веду, как тот дурак…
Твержу не те слова,
чтоб чувство доброй дружбы
Вы приняли?..
И сам я Вам не нужен,
и солнечный мой Юг
Вам не к душе никак?
Но нет, скорее Вы
хандрите и больны,
недуг измучил Вас
и Вам ничто не мило.
Ах, я бы Вам прислал
все запахи Весны!
Я жду ответа.
Дай Вам Бог
терпения и силы!
X.
Ночь. Этюд. Май, 1888
Звёздная ночь над Роной. Июнь, 1888
…Я, словно зверь, гуляю по ночам.
Брожу, на первый взгляд почти бесцельно,
петляю
площадей вокруг и улиц,
вдыхаю тьму,
хочу почуять след.
Сначала я не понимаю сам,
что ищет взор, о чём тоскует дух,
что за добычу выследить хочу я…
И оттого – становятся острее
и обоняние и зренье.
И инстинкт
меня влечет то в темноту густого,
насыщенного кобальта,
а то –
к серебряным и золотистым бликам
речной воды.
То, упиваясь светом,
бросаюсь я в рокочущее пламя,
в пожар нарядно освещенных улиц,
в их гибельный водоворот огней.
Я захожу в дешевые кафе,
гляжу в потухшие глаза безумцев,
самоубийц, бродяг и игроков.
Один и в то же время вместе с ними,
за столиком в углу
стакан сжимаю.
В моём стакане – Ночь.
Я полон ей.
Она раскачивает терпкий воздух
и заостряет контуры деревьев,
она проводит нервной лунной кистью
по крышам тех домов, что уцелели,
что удержались ночью на плаву,
тогда, когда полгорода укрыто
её густою, душною волной.
Я ночью поднимаюсь на холмы,
я по тропе бреду почти наощупь,
поскольку здесь знаком мне каждый куст
и каждый камень.
Всё знакомо мне,
но лишь настолько, чтоб не заблудиться
в клубящейся глубокой синеве,
не утонуть в полночном, чёрном дыме.
Здесь ночью всё иное.
Я – лишь гость,
лишь робкий, благодарный соглядатай,
со мной играют контуры и тени,
текучесть и переплетенья их.
Я узнаю с трудом знакомый вид
ландшафта…
Ночь колдует надо мною.
И, переполненный её дарами,
я, задохнувшись, ринуться готов
с холма во тьму, рыдая безудержно…
Отсюда – так светло, так близко небо,
так звёзды ослепительно прозрачны,
и так они похожи на цветы…
И я к реке спускаюсь осторожно,
боясь спугнуть порхающие звёзды,
как маленьких и нежных мотыльков.
А над рекой в прохладном сне застыли,
что дымка акварели,
облака…
И звёзды в них качаются,
и лёгок
чудесный челн небесной колыбели.
И звёзды ближе мне, чем огоньки
на том, на дальнем берегу реки…
XI.
Неотправленное письмо. Адресат неизвестен. Июль, 1888
…прекрасно отдаю себе отчёт.
Я – нищий, и дела мои ни к чёрту.
Я весь в долгах,
на иждивенье брата,
и это длится очень много лет...
Мои работы людям не нужны.
Я не хочу ни славы, ни почёта,
мне нужно очень мало – чтоб хватало
на холст, на краски и ещё – на хлеб…
Но я работаю – как пять волов!
Я чувствую, что мог бы сделать больше,
когда б оправился от всех недугов,
имел здоровую еду и сон,
когда бы мог хотя бы парой слов
обмолвиться с товарищем…
О Боже,
неужто трудно – поддержать друг друга,
когда обоим тяжко…
Что же он
молчит?
Но, впрочем, малодушных жалоб
довольно…
…Знаешь, что я всю неделю
писал?
Портрет одной арлезианки,
мусме – дитя четырнадцати лет…
И чувство горькое мне грудь сжимало,
когда я сыпал бронзовые блики
по нежному лицу её и телу
и от холста струился тёплый свет…
И вот сейчас я в маленьком кафе.
Я взял стакан вина в кредит (дрянное,
но пахнет солнцем здешних мест), и думы
печально тлеют,
тают в полусне.
И я сегодня не пойду уже
в то заведение, что за стеною.
Я в сон свой заплыву по рекам лунным,
в волшебный сон
о маленькой мусме…
XII.
Автопортрет. Набросок (впоследствии утрачен). Июль, 1888
Бывает так: какой-то миг, и вдруг –
мои глаза свой изменяют цвет,
и их оркестр
меняет ритм и звук,
и к прошлому уже возврата нет.
И в зеркале знакомые черты
слегка искажены и смещены,
и пламенем иным освещены…
И где была звезда –
уж нет звезды…
И на меня из-под тяжёлых век
теперь глазами странными, больными
глядит мне незнакомый человек,
но всё-таки
моё он носит имя…
XIII.
Неотправленное письмо. Адресат неизвестен. Июль, 1888
…Вот брату я писал о Мастерской…
…Ещё об этом я писал Гогену.
…Когда вокруг меня пустые стены,
мне удавиться хочется порой…
Гоген – ни сном, ни духом…
Ни одной
зацепки – так всё неопределённо…
Приедет ли?..
(Я жду, как ждёт Влюблённый
или Больной!
Увы!
Кто я такой,
чтобы ко мне спешить
в такую даль,
чтоб бросить всё,
привычный круг покинуть…)
Он обещал...
…Он лгал?
Какой удар
он мне нанёс бы!
Просто выстрел в спину!
Но нет, не может быть.
Он захворал,
всего лишь захворал,
дай Бог – несильно…
А может быть, его письмо посыльный
нечаянно в дороге потерял!
И вдруг он неожиданно возьмёт –
да и нагрянет – может, со дня на день!
Гоген приедет скоро!
Срочно надо
устроить в комнатах
Переворот!
Покрасить пол!
Ещё кровать купить
и кресло…
и торчащие обои
подклеить,
ну, и что-нибудь такое…
Вот,
потолок, к примеру, побелить!
И будет дело!
Я тотчас примусь!
Пусть он приедет и посмотрит,
пусть!..
Я нынче ведь могу и не обедать,
чего мне стоит – чуть поголодать
денёк-другой…
…Я стол куплю!
Кровать
и кресло…
И дождусь ответа…
XIV
Поля. Июль,1888
О, эта феерия красок, ярчайших на свете!
Аккорды, что силою огненной душу сжигают!
Симфония золота,
охры,
и бронзы,
и меди!
Я слышу её,
И Солнцу навстречу шагаю.
А в небе дрожит бирюзовая песня свирели,
и в сердце горячей струёй эта музыка льётся.
Созрели хлеба, и крестьяне вторую неделю
Сметают в большие стога
покорённое Солнце!..
XV.
Подсолнухи. Август, сентябрь 1888
О, Август…
Торжество его и грусть...
В его волнах,
неистовых, горячих –
ещё совсем чуть-чуть – и захлебнусь…
А запах…
То медовый, то коньячный,
а то – лимонный,
а еще - такой
неуловимо, вожделенно женский…
…А горький запах вечного блаженства!..
…А нежный аромат травы сухой!..
Я Августом дышу,
я в нем тону…
Я болен им – до крика и до хрипа…
Я слышу весь его оркестр – от скрипок
до колокольчиков…
И ни одну
из дивных нот, звучащих для меня
я не могу, я не имею права
услышав, позабыть.
И с нынешнего дня
я Августу слагаю песнь во славу.
Без устали среди его даров
брожу…
Я просто одержим идеей,
что прима, квинтэссенция, ядро –
могучий золотой…
Вот только где я
найду в себе возможность воссоздать
цвет упоительный, что царствует на грани
сознания и сна?
Он жжёт и ранит,
как всё, чем невозможно обладать.
Мне кажется, что в этом весь и смысл:
забыть, какого цвета и обличья
тот иль иной предмет…
И опыта величье
за слоем слой, как будто краску, смыть,
и очутиться, чистым, как дитя,
как свежий холст, натянутый на раме,
нетронутым – пред новыми дарами,
и принимать их, будто бы шутя:
и удивляться выпуклостям форм
кувшина из необожженной глины,
и радоваться вдруг – зеленым, длинным
мохнатым стеблям…
И прозрачный фон
вдыхать, как запах Августа, зажмурясь
от сладости и пряности его…
И в нем почувствовать
и зной, и привкус бури,
той, что бушует
где-то далеко…
… И в этот миг –
вдруг ощутит щека
прикосновенье нежное цветка…
…………………………………………
……….не знаю, если бы в судьбе моей
сложилось всё иначе,
о цветах ли,
об их ли нежной бренности я мыслил,
и их ли сны я трепетно лелеял?
И эти ль огненные лепестки
я целовал бы жаркими губами?
И кистью бы жестокою своей
я б выцарапывал ли отраженье их
из собственной истерзанной души,
из темноты, из огненной геенны?
И сердце мне б шептало ли:
пиши
лимонным кадмием и земляной сиеной?
Каких людей писал бы я, когда б
я мог платить натурщикам?
Каких же?
Я раньше это знал…
Но нынче – раб
кармина, кадмия и золота –
не вижу
вокруг себя чего-нибудь еще…
Ещё живее, трепетней, нежнее
взлохмаченных цветов,
что мне предъявят счёт
на искренность…
По лепесткам слеза течет –
Писать иначе не хочу и не умею!
.........................
…И я – держусь!..
Закончу этот холст,
(как – сам не знаю),
и отнесу его куда-нибудь…к сараю.
А утром снова
с духом соберусь,
пусть будет солнце,
или ливень – пусть, -
в поля пойду.
И там нарву охапку
подсолнухов…
У солнца в жаркой схватке
их отвоюю, и пока к себе
я буду их нести – зайдётся сердце…
И их бесхитростное, доброе соседство
спасёт меня от боли и от бед.
XVI.
Встреча. Сентябрь, 1888
…Застучали шаги по лестнице…
Миг –
и дверь распахнулась с грохотом,
рухнул стул и разбился кувшин!
Я вскочил,
я готов был броситься
на вошедшего с кулаками: «Прочь!», -
но взглянул - и застыл в смущении:
на пороге стояла Она.
На пороге стояла женщина
в тёмно-синем пальто, высокая
и без шляпы,
с алмазными каплями
в длинных пепельных волосах.
«А снаружи-то дождь!..», - вдруг подумал я.
И в моей прокуренной комнате
Вмиг запахло дождём и зеленью,
и землёй, вздыхающей сладостно.
«Что ей нужно?», - еще мне подумалось,
Я хотел было что-то промолвить, но
незнакомка в порыве стремительном, –
(О, мой Бог!) – подбежала ко мне.
И в глазах её, тёмных и страшных,
словно небо перед грозою,
было столько тоски и горечи,
что не надобно было слов.
Я стоял перед ней в изумлении,
а она вдруг взяла меня за руку,
и заплакала,
как ребёнок,
повторяя лишь имя моё…
Не утешил её…
Не вырвалось
ни единой фразы
из уст моих.
Из зажатого спазмами
горла
только хриплый раздался стон…
И очнулся я вдруг –
О, Господи! –
на кровати в промозглой комнате…
И гроза за окном…
И на стуле – кувшин…
Пустота…
…Я один…
Один.
VII.
Письмо брату Тео. Черновик. Сентябрь, 1888.
…тревожные мне нынче снятся сны.
Наверное, от перенапряженья,
ведь я работаю, пока не сядет Солнце,
и ночью тоже, если есть свеча.
Мне столько нужно сделать!
Ведь должны
хоть как-то оправдаться все вложенья
в мой труд.
И мне одно лишь остаётся –
работать дальше так же, как сейчас!
Я рад был получить твоё письмо!..
И как бы был я благодарен, друг мой,
когда бы ты не мне помог –
Гогену.
Он болен, он в чудовищной нужде…
Купить его любое полотно –
ведь это, может быть, не очень трудно?
О, если бы я мог, я б непременно
купил…
Он – Гений.
Он давно уже
хотел приехать…Я к его приезду
всё приготовил! Я купил кровати,
подкрасил стены, потолок и даже
ещё один мольберт соорудил!
Всё будет под рукой –
на случай, если
Гоген приедет…
…Так и буду ждать я,
что кто-то в двери постучит однажды…
…Ах, он, наверно, обо мне забыл…
XVIII.
Ночной дождь. Сентябрь, 1888.
Удавка, петля –
тишина, пустота,
и крик мой – глохнет
в воздухе ватном.
Нет рядом любимой,
нет друга, нет брата,
и нет Мадонны,
и нет Христа.
И писем нет,
и колотит дождь
в окно, затекая ручьями в щели.
Со мной жил сосед – мышонок…
И что ж?
Сегодня он умер в моей постели!
А я всё дышу ещё.
Я живу.
Поскольку труд
не бывает напрасным.
Живу и не жду
чудес наяву.
И я не ропщу,
пока холст есть
и краски.
XIX. Ночное кафе. Сентябрь. 1888
…Сюда приходят бродяги,
которым некуда деться,
сидят, оплывшую краску
размазывая по щекам,
усталые шлюхи…
И с ними
я просто сижу по соседству.
Нет денег
купить их ласку.
Нет денег
наполнить стакан.
Я, как и мои соседи –
без будущего, без надежды.
Вон там, за столиком, слева –
игрок. И он должен давно
кому-то большую сумму.
Он знает: его зарежут.
Бедняге немного осталось…
Он пьян…
И ему всё равно…
Быть может, его убийца –
вот этот, черноволосый.
Он молча сидит и курит,
как будто чего-то ждёт.
Такой исполняет быстро
и не задаёт вопросов…
Он точно из той породы,
кому ворожит сам чёрт…
Один, озираясь, входит,
другой под полою прячет
какой-то предмет…
Их внешне
ни в чём уличить нельзя…
…Здесь было бы даже спокойно,
когда бы не свет дрожащий,
что зеленью ядовитой
безжалостно жжёт глаза,
когда бы не эти стены,
пропитанные кислотою,
когда бы не хриплый хохот
старухи
в облезлом манто,
которая раньше, видно,
суровою красотою
и миловала и казнила…
А нынче она – никто…
Когда бы я сам, довольный
и сытый, снимал здесь девку,
когда б под полой держал я
наточенное остриё…
Мне было бы здесь спокойно,
если б я мог
убить человека.
А нынче мне кажется –
все их ножи
нацелены
в сердце моё…
XX.
Из письма брату Тео. Октябрь, 1888
Мой друг, сегодня я всю ночь не спал.
Гоген приедет –
днём, после обеда!
Когда-нибудь кончаются все беды.
Я говорил, я чувствовал, я знал!
…Я был в полях – всё замерло окрест,
и сумрак над землёю напряжённо
дрожал перед рассветом…
Так оркестр
ждёт в тишине
явленья Дирижёра…
И я в карандаше зарисовал
восход сегодняшний – чтоб ты увидел это…
Когда-нибудь кончаются все беды!
Я говорил, я чувствовал, я знал!
Эпилог.
Выдержка из Протокола от 24 декабря 1888г., хранившегося в ДелеN° …в полицейском участке г. Арля. Со слов свидетеля, художника Поля Гогена.
…Не знаю я, что говорить…
Всё так ужасно…
Да нет, я должен был предполагать.
Винсент всегда был несколько несдержан,
к тому же, сами знаете, - абсент…
Зачем сюда приехал я?
Не знаю!
Он так настаивал, он так давно просил…
Ну, вот я и приехал.
Да, сначала
всё было мирно,
и Винсент водил меня
по всем этим полям и по дорогам.
И что он в них нашёл, я не пойму…
…О, что Вы, нет, месье, я не хотел бы
нелестным словом Ваш обидеть край,
да, тут довольно мило.
Только Вы
поймите, я – Художник!
Вдохновенье
я черпаю в мечтах своих и грёзах…
И видел я такие земли, что
едва ли с ними выдержит сравненье
Ваш милый Арль!..
Итак, я продолжаю.
Мы начали работать с ним вдвоём.
…Мы много спорили.
Но я учил его
всему, чего я сам достиг.
Сначала
меня он слушался.
Он, в общем-то, старался.
Писал довольно сносно.
Но потом
он начал весь мой метод отвергать…
Стал очень резок, вспыльчив, агрессивен…
Наверно, он тогда и заболел.
Ну что ж, и вот
в один прекрасный день,
когда устал я с ним перепираться
и мирно воздухом дышать пошёл,
он вдруг догнал меня!
Он угрожал мне
своею бритвою!
Ну, вот и всё...
И я решил уехать поскорее.
И я был прав.
Скажите, разве нет?
…О да, он, в общем, неплохой художник,
но если б он над стилем поработал,
свою концепцию пересмотрел,
и способ воплощения идеи…
Но есть довольно сильные работы.
Мне нравятся Подсолнухи, к примеру…
Но я отвлёкся и прошу меня простить.
На чём, бишь, я сейчас остановился?
Ах, да.
Мы были в мастерской.
Работа
кипела. Он сперва о чем-то спорил,
а после побежал за мною с бритвой.
Вот так.
…Гулять?..
…Иначе говорил?..
Быть может, что иначе…
Да, пожалуй.
Я шёл гулять,
он с бритвою за мной…
А, впрочем, нет…
Не знаю.
Я не помню.
Я так устал,
мне нужно отдохнуть…
…Меня же после видели в отеле.
Он сам сошёл с ума.
При чём здесь я?
Ну, вот и всё...
И я решил уехать ...
И я был прав.
Скажите, разве нет?
2006