Ты растворена в этом воздухе,
твои черты угадываются в этих нервных окончаниях
благородных существ, не прячущих
снасти Духа под кожу, тем более – под одежду.
Как грандиозно они выстаивают
в этом стылом онемении
зимней природы.
Я не могу без трепетного притяжения
вглядываться в оголённые кроны
деревьев, заглядывающих в мои окна,
в мои глаза,
в мою душу.
Там, на небесах, они обретут человеческие голоса
и обретут дар свободы передвижения –
всё расскажут,
всё покажут…
Но я хочу срастись с деревьями сейчас,
здесь мечтаю понимать их язык,
здесь желаю обладать их стойкостью,
их таинством,
их корнями,
пьющими мудрость былых поколений.
Здесь хочу войти в храмы стволов,
в литургии крон,
воскрешающие почки,
вдохновляющие гимны птиц,
радующихся реальности рассвета.
Здесь хочу обнять тебя
всеми своими ветвями.
Но между нами
ореол вездесущего света:
сколько крон –
столько твоих лиц,
сколько деревьев –
столько твоих силуэтов.
И я,
разрываясь на части,
врастаю в счастье
созерцать это,
испытывая взаимное участье
здесь и сейчас –
не когда-нибудь
и не где-то:
под шелест вот этих переворачиваемых мною страниц,
не приемлющих целенаправленной страсти,
ибо восстали из лесоповалов с пилами,
падающими перед словами ниц…
Клинопись неспиленных нервных окончаний –
язык поэта.
Всё, что необъятным жалит, –
его скрижали.
Боль несовершенства –
память сорока тысяч братьев и сестриц,
которую, нагреваясь, обтекает Лета, –
и любовь не краснеет,
как в бессмертном начале.