Нет мастерства. Есть только ремесло.
Я это говорю себе назло.
Признание, заметь, мастеровито.
Взять, скажем, эти странные слова
"нет мастерства", но как без мастерства
в них эта точность может быть сокрыта?
Нет точности, ты скажешь? Молодец.
Твоим словам ещё Зенон отец.
А мать, ещё добавлю я, природа.
Пусть будет так, нет точности. Но зло
не оттого, что смутно ремесло,
а потому, что в мастерстве свобода.
Возьмём другое. Я возьму графин.
В моих руках задумчив как дельфин
с ухмылкой монылизы вместо фейса,
он цеппелином реет в нашу честь -
союз воды и воздуха, он есть,
пока я не скажу ему "разбейся".
Он разобьётся там же, в тесноте
по-ангельски бесплотных слов, и те
напыщенные властью осознанья,
с осколками танцуют в поддавки,
и смерти, и забвенью вопреки,
но в сущности такие же пираньи.
Забвение. Вот где таится страсть.
Забвенья нет, шепни - мне это всласть.
Ты прав, забвенья нет, и это значит -
есть большее, чем просто пустота,
что скроет нас, пока сочтёшь до ста,
и снова, как игрушки, перепрячет.
Для вечности мы верные ключи.
Нет вечности, ты крикнешь. Не кричи.
Для вечности мы верная расплата.
В прохладных пальцах ты слепая кость.
И вот за то, что как последний гость
ты, гость нелепый, дышишь воровато -
отныне заучи мои слова:
нет ничего, помимо мастерства.
Бери не мысль - последнюю рубаху.
И, может быть, блеснёт во тьме графин,
и колобком ускачет вдаль дельфин.
И Ахиллес догонит черепаху.