На фотоснимке: Евгений Шешолин (слева)
с Артёмом Тасаловым. 1979 г.
Темен жребий русского поэта...
Максимилиан Волошин. «На дне преисподней»
И я: «Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?»
Александр Пушкин. «Странник»
Весною 1983 года молодой учитель географии и биологии опубликует в комсомольской газете Пскова стихотворение:
Хрупкими льдами упали недели,
Рухнули шапки черёмух апреля
И распахнулась зелёная даль;
Синее небо на землю спустилось
Тоненькой веточкой сердце забилось, -
Осенью вспомнится, осенью – жаль.
Снова порывистым криком грачиным
Вычерчен город по веским причинам
Общей с ожившей землёй суеты.
Скоро на платье душистом и тонком
Крошка-весна нарисует спросонку
Редкие, крупные яблонь цветы.
Ей даже мы удались, как растенья –
С еле заметным друг к другу движеньем
"Весеннее"
Советские читатели, конечно же, выявили акростих, по начальным буквам которого с ужасом прочли: «ХРИСТОС ВОКРЕС!». Страха ради партийна они донесли «куда следует». Разразился скандал. Да такой, что земля "потрясеся", и камни "разселись", а знамя обкомовское "раздралось" надвое! Так поэт отрешил себя от советской литературы. Так началось его странничество.
Евгений Шешолин родился в Латвии - «в городке игрушечном – Краславе», что на берегу Западной Двины, но вырос в Резекне – городе многонациональном, вечно порубежном, на перекрестье больших (и заманчивых!) дорог: на Москву и Ригу, Варшаву и Питер. Как тут не соблазниться и не уехать!
По окончании школы Евгений и уезжает – в Питер, поступает в Политехнический институт. Но там он не «прижился» – и через год поступил на естественный факультет Псковского педагогического института. Окончив его, два года работал учителем в Невельском районе Псковской области. Затем перебрался под Псков, где тоже учительствовал.
«Писать я начал поздно, - семнадцати лет, - в 1973 году, - признается Шешолин в предисловии к своему, так и не изданному при жизни «Избранному», - так и не переболел и в 1977 начал осознавать, что со мной случилось. Было уже поздно, дневник стал второй жизнью». Под дневником поэт разумеет (и прежде всего!) свои стихи.
Сегодня мы вчитываемся в них и ясно видим – по напряженности поиска смысла жизни, по тоске о запредельном, по острой памяти об исходе – что Шешолин безнадёжно болен странничеством. Думается, он легко и безжалостно подписался бы под словами Сергея Есенина:
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник –
Пройдет, зайдет, и вновь оставит дом.
Но Шешолин ещё попытался свить гнездо, женился, и, казалось бы, всё в его жизни складывается вполне пристойно. Но зовет, зовет дорога странника! И тот, конечно же, пойдет…
Он так пошёл, как будто был
из правил исключён,
и век вокруг него поплыл
со всех своих сторон
.
«Уход на обочину социальной жизни, - пишет о поэте доцент Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусств Александр Белоусов, - приводит к тому, что он постепенно превращается в люмпена. Это отражается на его семейной жизни. Отношения с женой окончательно разладились после рождения в марте 1984 года дочери Ольги, последовал развод, и Евгений Шешолин остался без семьи и жилья».
На хлеб насущный поэт теперь зарабатывает – диспетчером, котельщиком, сторожем…Грустная, а по тем временам типичная история не вписавшегося в «Систему» художника. «Он принадлежал, как и все мы, - пишет о нём его друг Артём Тасалов, - к «поколению Дворников и Сторожей». Евгений меняет пристанища… В конце концов ему удаётся обрести постоянный приют в ветхом домишке на берегу Псковы, близ старинной церкви святых равноапостольных Константина и Елены.
Древний Псков глубоко вспахал его душу. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть блестящие «Псковские вирши». Названы они виршами вовсе не случайно (и не из пиитического каприза!). Перед нами творческое освоение стиха поэтов-виршевиков 16 – 17 столетий – стиха с инверсированным ритмом. Только у Шешолина стихи шагают не двустишиями, как у них, а не всегда правильными (по чередованию рифм) терцинами.
Оттого, что в стихотворении представлены псковские святые, А.Белоусов называет его «поэтическим синодиком» Шешолина. Но в синодик не заносят имена святых. Их не поминают, «яко прочих». Святым – молятся! То есть молят их вознести голос за нас, грешных, перед Богом. Но поэт и не молится, тут совсем другое…
Это необычное, с использованием стилевых приёмов русского средневековья (а для Шешолина - «от века знакомого века»), в своём роде единственное в современной поэзии странническое стихотворение клубится «намёками», «прозрениями», «знаками»:
Такое чувство, будто прозрачные веки
упали с очей, и слились тайные реки
в моей душе, как в Великую ручейки.
(…)
Ворожат ветерки, темные перекаты
гудят, как в сумерках стон из лесной глуши,
но красное солнышко в волнах плывет, свято!
Владимир-князь, по теченью веди, реши
сердца сомненья, окунем окуни в воду,
чтоб в Великую изошла Пскова души!
Оканчиваются трёхстрочные «вирши» вполне пророчески:
Тайные песни в низине души звенят:
слышишь, паломник любви моей? – Значит, скоро! -
Уже вокруг тихо подпевают цветы.
Не прилизанный я мальчик века из хора,
дикие мои космы от солнца чисты,
таков как есть добреду по родному следу.
Проскачу по главной улице – чуду брат –
и от ваших машин – Микула свят! –
на цветущей палке моих стихов уеду!
Евгений сравнивает себя с блаженным Николаем, Христа ради юродивым по прозвищу Саллос, который, как малое дитя, сидя на палочке, подскакал к царю Ивану Грозному, разъярил того задирающим совесть словом, но легко и скрылся от царёва гнева.
Скрылся и Евгений… «Проскакав по главной улице», умчался в свой «далёкий сад», в котором он мог теперь вольно петь, а посвящённые могли слушать такие странные для нас слова:
Выбрал я этот сад, за который бороться не надо:
лебедой и крапивой столетний крыжовник зарос,
с пустырём и тоской он сольётся для купчего взгляда,
хор высокой травы неподкупен и грустноголос.
Мой осмеянный сад, беленой ли меня опоили:
я уже не бегу вросших в сердце деревьев твоих,
и в далёкой груди голубую калитку открыли,
и деревья летят, и весенние птицы на них.
Посмотрю на луну, и лисица посмотрит, я знаю,
тёмно-синий кузнечик в высокой траве не замолк,
я на веточке хрупкой под звёздами вечер встречаю,
я лечу где-то рядом стрекозами радужных строк.
«Когда я иногда неслышно входил к нему, - вспоминает Артём, - то мог застать его сидящим на табурете лицом к окну, печатающим на ветхой же своей машинке очередные варианты своих стихов». Например, вот этот, щемящий сонет:
На землю, где пылающий поток
Бушующей листвы так быстро тает,
Тоска моя – невиданный листок –
С неведомого дерева слетает.
А ночь чиста, как памяти исток,
А Сириус – как соловей рыдает,
Но острой сталью заблестит восток
И без меня. Всё кончено. Светает.
И день пошел, далекий и пустой,
И режет ветер правдою простой
И эхо сна и тайну совпаденья,
И на душе тревожно и темно,
И если есть иные измеренья,
То мы с тобой уж встретились давно.
Безупречный сонет! Ни одна строка не только не стеснена его жёсткой формой, а напротив: только в ней и свободна. Западноевропейской поэзией, как вспоминает одноклассница поэта Мария Шершнёва, увлекался Евгений горячо и серьёзно. Отсюда и мастерство. Ну, а тайну «свободы сонета» приоткрыть мог только талант. Как, впрочем, и тайну «свободы рондо» - стихотворной западной формы, не менее изощренной, чем сонет:
ОДНО РОНДО
Одно рондо от злого декабря
Когда-нибудь останется, и зря
Так безнадёжно вьюга завывает,
Как будто с сердца моего срывает
Последние листы календаря.
Ни кружевного платья фонаря,
Ни странных слов, которых не бывает,
Ни льда, что чью-то душу согревает,
Ни нас с тобой, - короче говоря, -
Одно рондо.
А снег ложится, так светло горя,
Наш каждый шаг так нежно серебря,
Как будто кто-то тихо забывает
Далёкий белый сон, и что скрывает
Одно рондо…
Стихотворение в 15 строк - лишь с двумя рифмами, жёстко скрученное в некое «круговое единство» повторами начальных слов первого стиха в девятой и заключительной строках!
Но вот перед нами другой «вариант стихов» - с традиционно западным посвящением-названием:
К МУЗЕ
Прозрачно всё, как цвет до темноты… А ты?
Я знал, я знал, что призрачны цветы! А ты?
Я думал без тебя в любом кругу, что нет
круглей меня на свете сироты. А ты?
Нет ни пути, ни сил идти, ни в небе звёзд,
ни слов, ни тайн… А белые листы? А ты?
Возле тебя – я крылья чувствую в груди,
кружится голова от высоты! А ты?
От жаркой памяти я вспыхиваю весь,
осенние деревья и мосты. А ты?
Приснилось, что меня зовут, и это был
не сон, не эхо облачной мечты, а ты.
«Всё в ней гармония, всё диво»! Даже в изысканном уборе газели (с чеканным редифом (1), повторяющим (!) рифму) Муза столь же естественна и свободна, как и в строгих одеждах сонета или рондо! При этом ничуть не холодна: она умеет сострадать. Но откуда у западного (по географии, воспитанию и увлечениям) поэта такие «восточные» (и столь же безупречные по форме!) стихи?
Евгений «несколько лет жизни посвятил усвоению мусульманской культуры, самостоятельно изучал язык фарси». Он успел ещё и постранствовать по Средней Азии! «Отцовский, «степной корень», - как пишет А.Белоусов, - тянул его на Восток». Но русская закваска, хоть и с западным привкусом (мама дочь польского крестьянина), будет неизменно поворачивать его взор на Север.
ВЕЧЕР В САМАРКАНДЕ
Зелёный мусульманский месяц,
незрелый дружный виноград,
весь вечер сыплются по саду
сухие семена цикад
А небо быстро, незаметно
чернеет. Ты один под ним.
Тебе не страшно быть далёким?
Тебе не страшно быть чужим?
И не войти, вагонный дервиш,
тебе в горячую орду, -
ты держишь всё равно навеки
в руке холодную звезду.
Найди её – она покажет,
в какую сторону смотреть:
там Север, Север, Север, Север,
и там не страшно умереть.
Звезда его странствий остановилась над Псковом, но как бы временно – всегда готовая в путь. «Женя так и устроился, - замечает Тасалов, - ничего не обновляя и не вспахивая, за что мы ему часто пеняли. Он как будто знал, что ему тут не жить».
И вот пришла пора коснуться (не более!) тайной стороны жизни поэта, о которой глухо и со страхом упоминает его друг Артём Тасалов.
Выраставший в столь разноликом городе, как Резекне, Евгений Шешолин, конечно же, соприкасался с верованиями, бытом и культурными традициями народов, его населяющих: русских староверов, латгальцев и латышей, белорусов, поляков, евреев... В младенчестве его окрестили в костёле, за год до кончины он перешёл в православие, однако в творчестве своём, хоть и подошёл ощутимо к христианству, порога храма так и не переступил, оставаясь любопытствующим художником.
Все эти «культурные вехи», обогащая его как поэта, еще не затрагивали ту бытийную глубину человека, на которой решается (если можно так выразиться) выбор качества самого бытия. Даже в увлечении суфизмом (2) Евгений всё ещё оставался «духовно ищущим». Но суфизм указал направление пути, на котором и настиг поэта (как бы назвать поточнее?), ну, скажем, некий «ведический зов».
В 1979 году Евгений и Артём знакомятся с Мирославом Андреевым, приехавшим в Псков из Рыбачьего, что на берегу Иссык-Куля… «В итоге, - пишет Тасалов, - Мирослав открыл нам индийскую религиозную философию…».
Хорошо помню, как в застойной духоте конца 70-х – начала 80-х минувшего века, вдруг потянуло свежим ветерком - и откуда? – из Средней Азии! Ашхабадское издательство «Ылым» приступило к переизданию философских текстов древнеиндийского эпоса «Махабхарата». Книги легко можно было заказать, послав открытку в издательство. С каким нетерпением мы ждали очередного выпуска эпоса!
Под «мы», как и Артём Тасалов, я разумею «поколение Дворников и Сторожей». К ним примыкали Истопники, а я добавлю ещё и малоизвестных Проводников железнодорожных «вертушек». Вдали от всяческого начальства (а главное – в блаженном одиночестве и душевной тишине!) пять лет я колесил по стране в вагоне-теплушке. Сколько книг перечитал! Но ярче всего запомнилось, как, забыв обо всём на свете, впивался в неудобопонятные, «тёмные» (но с обжигающими душу проблесками!) тексты «Мокшадхармы». Слава Богу, познание Основ Освобождения дальше «снятия сливок» не пошло. От погружения манаса (3) в самадхи (4) спасла работа журналиста, на которую перепрыгнул прямо с «вертушки».
Но Шешолин, видимо, не желал, а потом уже и не мог никуда перепрыгнуть. Как легко (что и хотелось показать в отступлении) было в тогдашней духоте обмануться любым «свежим» ветром! Артём отнёсся к нему настороженно и с оглядкой, а Евгений – вдохнул глубоко! Причем «отрешению от скуки мира сего» способствовал и «каннабис» (5), к потреблению которого Мирослав приобщил своих новых друзей. Познали они и кумар(6), или, попросту говоря, наркотическое похмелье.
Одно стихотворение Евгений так и назвал. Оно хоть и навеяно кумаром, но только речь тут всё же о другом: кумарит не наркоман, а поэт, отторгнутый от своего дела. Всякому художнику знакомо это тягостное состояние. Помните, и Пушкин кумарил, говоря о себе в третьем лице:
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но только у Пушкина это «красивый вздох» перед приходом «божественного глагола», а у Шешолина – советская конкретика и полная «безнадёга»:
вот так и буду я сидеть
до старости в своей котельной.
«За Шелошика (так называли Женю его близкие друзья – Г.К.) мы незримо боролись, - вспоминает Артём. – Первая трещина меж нами глянула, когда задумали журнал издавать – вот тогда он (т.е. Мирослав – Г.К.) перетянул. Назвал его «Майя» (7), а в майю (8) я мистически лезть боялся и не хотел. Я хотел – «Слово», - банально теперь, конечно, видится, но для меня тогда – принципиально. И потом, Мирослав и Женя уже сразу его видели в диссидентском контексте, а я этого не хотел. Долго колебался – несколько лет – и когда окончательно вступать отказался – Мирослав мне этого не простил – написал мне в Москву письмо, где посылал меня в метафизическую бездну перерождений – на самое дно – злое такое письмо – и если б не Крест Христов – мог бы я туда и споткнуться».
Куда и как «споткнулся» Шелошик, навсегда останется тайной. Но Артём прямо говорит, что в последние годы, в плане духовном, жизнь Евгения явно надломилась: «Как-то незаметно и безнадёжно он отчаялся… И если внешне его находили даже благополучным – появились какие-то деньги, то внутренне он был уже подорван». Артем пишет о влиянии демонических сил на жизнь творческих людей и как бы вскользь роняет: «Скажу только, что и здесь, в этой судьбе, это влияние имело место – и небезуспешно…».
И стихи (дневник судьбы!) явственно говорят об этом:
Я знаю, что кто-то сторонний,
едва я почувствую, враз
отводит свой чёрный, вороний
и злом обжигающий глаз.
За что же, как точная лопасть,
всё ниже, виток за витком,
безликая, острая пропасть
свистит над застывшим цветком?
Трагична, страшна и темна кончина Евгения Шешолина: 27 апреля 1990 года в Даугавпилсе его выбросили из окна третьего этажа. Он умер на следующий день, не приходя в сознание. «Выбросили», - утверждают и Артём Тасалов, и Александр Белоусов. Но прокуратура дело закрыла «за отсутствием состава преступления». Похоронили поэта в родном Резекне.
Ближайший его друг Мирослав Андреев - через десять лет был убит.
Инфернальным холодом веет от этих безвременных смертей, и, несомненно, со знанием дела Артём Тасалов заканчивает свои воспоминания молитвенным прошением: «Иисусе Сладчайший, помилуй нас!».
К христианской молитве Женя в последние годы шагнуть уже не мог, а приход Артёма в Церковь только охладил их отношения. Но подлинная поэзия всегда исповедальна, или, по слову Шешолина, «рассказ Богу о себе самом». Господь даровал нам его услышать. И ему «без волненья внимать невозможно». Всё в нём правда, гармония и зов тоскующей по Небу души.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1) редиф – термин поэтики восточных народов, слово или группа слов, повторяющихся в стихе вслед за рифмой;
2) суфизм – мистическое направление в исламе. В основе суфийской идеологии – учение о мистичской любви к божеству, к которому суфий восходит по мере мистического самоусовершенствования;
3) манас – центр эмоций; ум, сердце в психологическом, но не в анатомическом смысле;
4) самадхи – экстаз, состояние полной интраверсии, достигаемое посредством физических и психических упражнений в сосредоточенности;
5) каннабис – на сленге наркоманов означает марихуану;
6) кумар – от кумарить (сленг наркоманов) – находиться в состоянии абстинентного синдрома
7) Вместе с друзьями – ленинградскими и псковскими поэтами – в 80-е годы прошлого века они издавали литературный альманах «Майя», который выходил в США
8) майя – кажущееся явление (в противоположность действительному, существующему): «обман», «марево; сила иллюзии, создающая миропроявление; призрачное существование мира; «чары», «чародейство»
Здесь же помещаю стихотворение, навеянное «Акротерцинами» моего земляка. Оно пришло во время работы над статьёй в деревне Копцево (Владимирская обл.), на исходе «тонкой» соловьиной ночи:
ЕВГЕНИЮ ШЕШОЛИНУ
«С холма кладбищенского, в тишине
Поросшего сиреневым люпином»,
И я глядел, как будто бы во сне,
На город сказочный за редким тыном.
И «воздух был живым»… Поднаторев
В уменье быть одним и нетипичным,
В душе парил над купами дерев
Родной костёл (он – твой!) краснокирпичный.
Всё остальное столь же и моё,
Как и твоё, врастало детством в душу.
Всё свято в нём! Не трону, не порушу…
Но «с дикарем шоссе» отдам: твоё!
И «тех, что тянутся с холма»: твои!
Картинок сих к себе не приурочу!
Но по тебе во мне рыдают соловьи
И плачут по тебе «тончающие» ночи.
P.S. В 2005 году Латвийский Компаративистский институт и кафедра русской литературы и культуры Даугавпилсского университета провели международную научную конференцию, посвященную творчеству Евгения Шешолина (1955 – 1990). Она была приурочена к 50-летию поэта (9 декабря). В родном городе поэта Резекне (Латвия) издан сборник его стихов «Солнце невечное» (Издательство Латгальского культурного центра. 2005). Книга выпущена ничтожным тиражом (700 экз.) и у нас практически неизвестна.
ПРИМЕЧАНИЕ: О Евгении Шешолине можно также прочесть
в моём эссе "Лепестки" http://www.stihi.ru/2009/09/06/2667