Мой маленький мальчик, мой внучек! Ты даже не представляешь, какую принес с собой мне радость, душевное успокоение. Солнышко ты мое маленькое, лучистое, которое только-только начинает подкрашивать небо розовым восходом и лучики, исходящие с глубины твоих глаз, утверждают начало новой моей жизни. Вот он восход начинающего моего заката! И я теперь понимаю, почему люди моего возраста часами, взахлеб, рассказывают о своих внуках и внучках, ибо с ними мы как бы заново проходим свое детство. Я безмерно счастлив и возраст мой мне не помеха в своем начале конечного пути.
А путь мой начинался в те годы, когда к нам в дом, как и ко многим другим, постучалась война. И мы дети этих лет, не сознавая, уже чувствовали ее приближение. Зимой 40 года меня, двухлетнего ребенка, мать, чтобы спасти от тяжелой болезни, по совету врача, со слезами на глазах, отправляет к отцу, на родину в Армению.
Помню горы, покрытые белым пушистым снегом. И солнце, в своем закате, было такое огромное, что никак не вмещалось в горизонт заснеженных гор и лучи засыпающего дня, натыкаясь на льдинки, фейерверком кружащихся в воздухе, высвечивали каждый кристаллик, сверкающим розовым светом.
И верхом на муле с каким-то караваном вьючных животных мы продвигались по заснеженным дорогам, преодолевая перевал за перевалом, туда, вглубь, мне не знакомой отцовской родины. И было как-то странно, что мы, двигаясь вверх и вниз, почему-то шли туда и обратно. И уже глухой ночью, под самое ранее утро, чьи-то сильные руки, меня, закутанного и заспанного, снимают с мула и я, открыв глаза, вдруг увидел россыпь необычайно ярких звезд сверху падающих.
Потом, когда стал постарше, узнал от своих, что человек, который привез меня в Горис, был близким другом моего отца и, спасая меня, и таких как я многих, погиб под Москвой зимой 41 года.
Нас в доме было много. Все мальчики. Братья от тетки и дядьки и в моем детском сознании осталось впечатление, что мы были рождены в один и тот же день одного года и бедная бабка, наша мец.мама, а деда мы не знали, была занята одной только проблемой, хоть как-то накормить нас. Разутые и кое-как одетые, мы целыми днями слонялись с одного дома в другой, выпрашивая что-нибудь съестное, чтоб как-то подавить наш голод. И сознание мое, ребенка, впитало лишь те события, которые своей гранью оставили глубокий след в моей памяти.
И память чтит те молодые дни,
Когда носили голубые крылья,
Ах, памятны, как памятны они,
Не нужно лишнего усилия,
Чтоб вспомнить речку, сад и дом,
И исполин орешник у обрыва,
Да двор, в котором мы живем
И солнца свет мигающий игриво
И если все, смахнув рукой
Продвинемся по жизни выше,
То вспомним, как лаваш сухой,
Украдкой грызли мы под крышей
И звон монет на бабушкином лбу
И тихий стон под дровяною связкой,
Да дыры в стенах дома на углу
И нежной материнской ласки
И были молодые дни
Ах, как так быстро вдруг прошли.
Старшие боялись за мое хлипкое здоровье, гнали меня с любимой речки, где буквально пропадал целыми днями и с посиневшими губами, дрожа от холода, пузом плюхался на разогретый под южным солнцем валун, наслаждаясь теплом, как материнской лаской, и подсознательно подчинялся инстинкту в противовес здравому смыслу. Но уже к зиме 41-го года от моей болезни, двухстороннего воспаления легких, не осталось и следа. Я чувствовал себя достаточно окрепшим и был сильнее любого из уличных мальчишек. И ватагой, буквально как саранча, нападали на соседские сады и огороды, запихивая в рот все, что было возможно съесть, а потом у холодного ручья оттирали распухшие уши в наказание от таких набегов. И вот уже осенью, когда моя любимая речушка, берегом покрылась тонким прозрачным льдом, бабушка, наша мец.мама, принесла полный мешочек грецких орехов и строго настрого нарекла:- «А, это дети вам на Новый Год». Новый Год и все праздники в моем сознании были связаны обязательно с едой, которую на сегодня не дали нам съесть, и поэтому нетерпеливо и беспокойно ждал этих праздников. О елке знали только по рассказам, ибо каждая ветка была на учете как топливо, которое приносило тепло и домашний уют. Уже потом, став постарше, самодельными игрушками наряжали наш разлапистый фикус и подетски радовались, взявшись за руки кружась и выжидая от взрослых подарки. Нас было много и чтоб всем хоть как-то хватило, мяли картофель прямо с кожурой и, поджарив на плите вместо горячего пирожка, подавали нам. Каждый из нас, глядя друг на друга, обжигаясь, не пережевывая, проглатывал эту смесь, после чего нападала на нас такая икота, что нам бы позавидовал весенний оркестр лягушек на речке. Помню выступление возле такой елки. Я декламировал стихи на детскую песню: « В лесу родилась елочка» и, декламируя, так активно икал после каждого сказанного слова, что никто из присутствующих так и не понял, о чем я говорил. А от разогретой в комнате елки фикуса начинало дурно пахнуть, потому что из баловства мы в него мочились, пока он стоял на балконе. И тут бабушка нас здорово обрадовала, принеся такое лакомство, как грецких орешков. Правда, до Нового Года было еще далеко, а до грецких орехов, близко. Серого цвета, холщевый мешочек висел у меня в изголовьях в углу под потолком выбеленной комнаты. Мешочек висел специально на видном месте для повседневного контроля и очертания округлости сквозь материал мне не давал покоя. Ночью, во сне, часто хрумкая сочную мякоть орешка, наслаждаясь его вкусом. И так мое воображение изо дня в день заставляло меня страдать и тяжело вздыхать, пока я не наткнулся у соседа в подвале на картофель, точь в точь по размеру как орешек. Поначалу попробовал съесть, но он застрял в моем горле, отчего мне стало плохо, а, проглотив, я услышал в опухшем животе кошачье мяуканье, и тут меня осенила мысль, а что если…, и я, набрав в карман картошки, поспешил к мешочку. Бабушку, мы, дети любили и боялись ее ослушаться. Но велик соблазн моей догадки и я решил, что ничего не случиться, если я маленькую премаленькую картофелину поменяю на самый захудалый грецкий орех. Соорудил по этому случаю целую пирамиду из мебели, что была в комнате, достал мешочек, вкусив запретный плод. Ах, беда начало, и день за днем весь семенной картофель соседа перекочевал в бабушкин холщевый мешочек. Но сосед, видя, что картофель куда-то исчезает, проследил воришку и когда я менял последний орешек засек меня, но никому об этом не сказал, а стал с интересом выжидать, что же дальше будет. Только дальше я знал, что расплата наступит, и боязливо смотрел на злополучный бабушкин мешочек. И вот наступил Новый Год. Бабушка созвала нас, всех внуков, достала мешочек вроде бы с орехами и говорит: «Дети, какие вы у меня молодцы, никто из вас не болел и не шалил и вот вам в награду от Деда Мороза по горсти орехов». И не подозревая о моем содеянном, с трудом развязав горловину, просовывает туда руку, и в этот момент сосед с дверного проема говорит: « Эх, бабка, ты такая жадная и вредная, что пусть в подтверждении моих слов, аствац, бог значит, эти орешки превратятся в картошку». Вынимает мец.мама руку и видит, что в ней одна мелкая картошка, и от неожиданности, вздрогнув, как завопит на всю комнату: « Ах, аствац и правда ты есть!» И стала усиленно креститься и причитать, что нам всем детям страшно стало, а по моей спине мурашки побежали, после чего долго почему-то болел чесоткой. Но бабка меня любила больше всех. Может, потому, что я был светлый средь остальных чернявых, но только во мне души не чаяла. На следующий день, для виду, отхлестала прутиком, но мне, поправ-де, и не больно было, а уж в последствии мы с ней большими друзьями стали. Бывало куда не поедет, везде таскала меня с собой, и я ей платил за это своей любовью и теплотой.
Прошли годы и, глядя на огромный орешник над нашим обрывом, я вспоминаю с теплотой тот случай, и каждый раз запрокинув голову, чтоб охватить взглядом вершину ронял на пол свою шапку, ибо перед памятью стоят с обнаженной головой.
***