На переплетенных разноцветными бумажными гирляндами виселицах, помосты которых также были разрисованы красным и желтым, болтались повешенные. Все они были выряжены в пестрые костюмы клоунов и арлекино.
Виселиц было много, сто, сто пятьдесят. Они тянулись вдоль всей аллеи. Я знал, что две или три петли пустовали - во время церемонии некоторыe из тех, у кого сразу не сломался позвонок, инстинктивно потянулись ослабить петли и сумели освободиться, ведь руки им не связывают. Их конечно увели прочь, но спокойно, без всякой брани, что говорило о дружелюбном отношении народа к неудачникам в этот день - разумеется, без права вызываться добровольцами в последующие три года, - но известно ведь, как легко эти правила обойти. Наверное, они тут же присоединились к зрителям.
В пейзаже преобладали три цвета - желтый, красный и синий, высвеченные последним солнцем лета, его пронзительно острыми и нежными предвечерними лучами. Желтые и синие листья, ярко-пурпурные облетевшие лепестки магнолий покрывали землю и узенькие лазурные асфальтовые дорожки вместе с останками праздника - обертками гумми и традиционных карнавальных леденцов, пивными и лимонадными банками, пластиковыми бутылками из-под бурбона, смятыми пакетами от чипсов, орехов, подкопченых красных муравьев - снэк простолюдинов, в праздники становящийся лакомством среднего класса. Разноцветными лужами блевотины и мутно-белыми бесплатными презервативами, похожими на лопнувших личинок октябрьского жука.
Стояла удивительная тишина. Лишь изредка порывы чуть покачивающего висельников ветерка сталкивали их друг с другом, и тогда раздавался гулкий стук, как будто они были уже пустые внутри. Иногда позвякивали костяные колокольчики, нашитые на одежды некоторых. Листья под нашими шагами шуршали громче.
Никогда еще меня особенно не восхищало присутствие мертвецов, тем более в таком количестве. "Пойдем куда-нибудь еще", предложил я. "Ты что, зачем, сейчас это самое спокойное место во всей префектуре", удивленно ответила она. В этот момент я почти ненавидел ее. Но она права - праздник умер, шоу окончено, снимем кукол с ниток и закроем ящик, и кому теперь может быть интересно смотреть на это. Выключенный телевизор, застывший на экране последний кадр, когда идут титры. Даже дети уже забыли о том, что еще позавчера так волновало их воображение.
Мы сидели на массивном каменном столе, поставив ноги на сломанную деревянную скамью. Прямо перед нами метрах в двадцати на небольшом пригорке стояла карусель, старая карусель, где по кругу бегают ненастоящие олени, кони, слоны, зебры и львы с седлами на усталых спинах. Краски на фигурах поблекли, местами облупились - их не подкрашивали очень давно. Под выцветшим полотняным шатром висели еще несколько трупов - видимо, виселиц на всех не хватило. Их не достающие до дощатого пола ноги скрывались за звериными телами, и они, с опущенными головами, казались гигантами на экскурсии в карликовом зоопарке.
Я пристально смотрел на нее. На мне были зеркальные очки, и она не могла видеть моих глаз. В эту минуту она почти ненавидела меня.
Карусель протяжно скрипнула под порывом ветра.
Мы сидели так близко, что я видел свое отражение в ее зрачках. Свою маску в зеркалах ее маски. Кто-то говорил, глаза - самое искреннее в человеке. Нет, глаза - те же очки, они всегда разные. Ты ли это, я ли это.А что под маской? Другая маска. А что за самой последней маской, если есть все-таки последняя? Черная душа или серое ничто, пустота? Разве кто знает
Аллея мертвых, по которой мы пришли сюда, была все так же пустынна.
"Вообще я здесь недавно живу", сказала она.
Но время в этой стране утратило смысл повседневности. Недавно? Как отмерять время, скользя по стене водоворота, ускорению которого нет ни начала, ни конца?
Я не знаю твой город. Я не знаю тебя, я себя даже не знаю. Меньше всего на свете люди знают самих себя. Эта странная, далекая от истины смесь представлений, желаний и пожеланий, мнения окружающих и самомнения... трепетности потерь и горечи находок...
Маски, маски. Почему их не вешают в масках? Или всё по традиции? Но любая страна имеет свои устаревшие традиции, и кому-то надо их менять, и если не таким как мы то кому же еще
"А здесь по вечерам фонари зажигают?" "Обычно да. Наверное и сейчас тоже. Что, хочешь прийти сюда ночью?" Значит, она по крайней мере не собирается оставаться здесь до вечера.
Снова скрипнула карусель. Я ли это, ты ли это.
"Представляешь," сказала она вдруг, "они ведь уже не здесь, у них теперь совсем другая игра." "Да," я кивнул, "другая, о которой нам тоже ничего не известно."
"Тоже?"
"А нам очень много известно?" Она пожала плечами, но вряд ли поверила.
Внизу кучился город. На редкость хороший день, и все небо было усыпано конгруэнтными оладушками облачков. Я видел черно-белое стадо коров у подножия паркового холма, видел собаку. Я не видел ни одного человека. Ни одного полисмена и ни одного священника.
Шестьдесят оттенков красного. Но страны тоже носят маски.
И мне захотелось вдруг, чтобы город на самом деле обезлюдел. Хотя бы на три-четыре дня.
Шестьдесят первый оттенок красного. Снежинки и бабочки, безумный зоопарк дураков. Слабые и падшие, они теряют контроль. Но все это уже было, еще в те времена, когда я только предложил свою кандидатуру на должность заместителя министра пропаганды теневого кабинета. Время, если оно еще существует, давно бежит по кругу, не похожий на настоящего зверь в старой карусели. Жизнь... не сказать чтобы очень удивительна - но повторения в ней способны удивлять, иногда даже слишком.
И в конце-концов мы спустились вниз, пить мой нелюбимый мохито, потому что было еще тепло. Но скоро опять наступит зима.