я позвонила маме и сказала: «мама, пожалуйста, роди меня обратно», на том конце провода монотонно гудело.
Никакой связи нет.
Вагон был синим и грязным, настолько, насколько можно представить. Синь проступала леопардовыми пятнами, пряталась за рыжую ржавость. Она испа4кала край рукава этой липкой сизостью. Тон неба – на три порядка ниже – как вода в стакане с разведённой гуашью цвета джинса и ве4ерних сумерек. Или как глаза маленького пла4ущего маль4ика. Всё это пестрило в памяти и всё синело и синело. До рези в животе.
Она зашла в купе, прислонилась лбом к холодному стеклу, и слеза, отразившись в небе 4ерез подтё4ное стекло, показалась синей.
Виделось только пустое голое безымянное пространство, разме4енное столбами и вышками. Слеза тихо сползала по щеке, остановилась и, задрожав, упала, рассыпавшись моментально высохшими то4ками. Все то4ки проставлены и эта оконная голь пришлась весьма кстати – слегка приторно и навяз4иво, сбив4иво проникая в самое сплетение солнц и ноет тупой безграни4ной болью. То было созву4ие и соцветие бывшего и ненастоящего – игруше4ного придурства – на границе, где линии про4ер4ены масляной краской. И пограни4ники, отражавшиеся в лужах – множились… над отражениями кружились снежинки – липли к ресницам, к губам – сиюминутно, лепились на пле4и… и, в конце концов таяли… таяли и становились теми детскими слёзками, пригорошнями страха и мол4ания, которые вольются в моревнутри, вольются и всколыхнут один-единственный день, пропитанный холодным солнцем, блестяшками рыбьей 4ешуи и ветром. Ветром неместным – жгу4им и острым.
Занавеска, билась на сквозняке, в такт сердцу. За окном громоздилось солнце.
Никакой связи не было*