1.
Нет, всё, что есть и что мне остаётся,
лишь выглянуть из этой темноты
туда, где днём сиреневое солнце
едва-едва касается воды,
и дым идёт от синего разреза
в живой и мягкой ткани бытия,
и в нём стоит двойник, лишённый веса,
душа моя.
2.
Душа моя, не выходи во двор,
там ночь уже. Не видно, кто нам пишет.
Лишь ветер ходит, мучаясь, по крыше,
что нет звезды над домом до сих пор.
Так в августе и позднею зимой,
пока ещё меняются местами
река и небо, и дрожит над нами,
привязанный к осинам плотомой.
Но и тогда едва заметный свет
всё вызревает в темени подводной,
как белый рис – прозрачный, круглый, плотный.
Сейчас же ничего такого нет.
Останься тут, примериваясь к звукам.
Биение звезды, небесный пульс –
по карте лет прокладывает курс
продрогший странник с серебристым луком
и певчей остывающей стрелой.
И всё над нами – мифа трактованье,
молчание и хаос узнаванья,
ладья Харона с мглою и золой.
Элизиум, где бродят только тени
с холодными тюльпанами в руках
и путаются в мёртвых языках,
как в стеблях удивительных растений.
Но там темно. Ни родины, ни сна,
ни ночника на столике в бумагах.
Там – всё наощупь. С каждым новым шагом
в тебя врастает больно тишина.
Не выходи во двор, не выходи,
оглядываясь на меня украдкой
и вслушиваясь, как ударит кратко
и сильно сердце белое в груди.
Не оставляй меня в цветном бреду,
в своём аду совсем одну – не надо.
Ты посиди со мной немного рядом,
а я потом, потом – сама уйду.
3.
Всё так знакомо, что не хватит слёз
его оплакать, медленно взрослея.
Ихор струится, в глине прижилось
твоё ребро. И тем оно белее,
чем человечнее внутри меня
чужой язык, живая сердцевина
слепого прометеева огня.
Строка же узнавания – невинна.
Она растёт сквозь временной разлом,
через пространство вымершего рода
и тычется своим горячим лбом
в мою ладонь. Последняя свобода,
которой крылья некому связать, –
сказать своё, слова не подбирая.
Мы подошли вплотную к двери рая.
Не плачь.
Забудь.
Теперь, закрой глаза.