...золотая короста, облетевшая речь.
Мне хотелось бы просто эту песню сберечь,
как упавшую птицу и увядший цветок,
золотую ресницу и худой локоток.
У тебя ли, горячей, у тебя ли, больной –
лепесток или пальчик, розоватый, цветной.
У тебя ли ключица и пушок на щеке.
Не тебе ли так спится на родном языке,
что рукой накрываясь и в руке шевелясь,
ты растёшь, как трава и убегаешь из глаз
в голубые пустоты и сквозные сады,
в медоносные соты и разъятые рты.
И в пчелиных отрогах, и в медлительной лжи
только плакать и трогать, только верить и жить.
В тишине полнокровной и в беззвучном бреду
обжигается слово в мимолётном аду,
и на тонкой странице между скомканных строк,
индевея, искрится и дрожит лепесток.
***
ЗИМА.
Там, где стоять не могу, и идти не могу –
слово замрёт у губ, как подземный гул,
словно предзимний лепет сырой воды,
снежная корка неба, свинцовый дым.
Всё выгова-риваю, выко-выва –
юркая кровь живая, горит трава,
тянет небесной гарью и тонким льном,
только не выго-вари-вай о больном.
Эти костры под нёбом у кромки дня,
плавные, как амёбы, ростки огня,
белые, как пшеница в зобу зимы.
Чабер и медуница на дне сумы.
Пепел и прах белесый на языке.
Белые цапли леса бредут к реке,
и по полоске узкой на берегу
белые трясогузки к воде бегут,
а надо мною лебеди-облака,
пена, парное марево молока.
Птичья зима, перинка, возьми меня
хрупкой своей былинкой в траву огня,
чтобы и я росла в нём под языком,
в пламени этом плавном сухим цветком.
***
МИНУТКА.
Принимай меня больничка, я с утра сошла с ума,
я – пасхальное яичко, оголтелая зима.
Ты меня держи и прятай, а точнее – прячь скорей.
На кустах пылают пятна прилетевших снегирей.
Сердце плещется и ходит в тесных рёбрах, словно сом.
Помышляет о свободе. Умещается с трудом.
Вот и кардиолог чуткий, чудодел и судьбовед.
У него всего минутка,
(чОрт возьми, одна минутка!..) на меня, и больше – нет.
Мне же хочется покоя и ещё чуть-чуть пожить,
под его большой рукою в белом сумраке застыть.
Он поправит свой халатик и продолжит свой обход.
Ангел светлый из палаты вслед за ним к другим уйдёт.
Я свернусь в тугой клубочек, в жалобный и острый звук.
Не спеши, не рвись, дружочек. Туки-туки-туки-тук...
***
Всё, что над нами и под – только парус и плот,
жёлтый кленовый листок, золотая пыльца.
У Прозерпины в руках тяжелеющий плод,
тёмный гранат, послевкусие, горечь, гнильца.
Это теперь ей спускаться, подол задирать,
травы сушить и беседовать с мёртвыми ртом,
полным воды и слюны, незаметных утрат.
Ай, золотая икота!.. Оставь на потом!..
Это теперь ей спускаться в кромешную тьму,
губы закусывать, прах и золу ворошить,
жить в земляном, невысоком, утробном дому
с маленькой птицей в себе, с половиной души.
Чья это дудочка, чья это тонкая речь,
чья это девочка, чьё это рёбрышко, чьё?..
Ай, расступитесь скорее и дайте прилечь!
Скалиться, пялиться хватит уже, дурачьё!..
Так ли уж важно, к чему мы в итоге придём,
так ли уж важно, куда мы идём и зачем.
Можно бессильно сидеть над тетрадным листом,
перебирая известные несколько тем.
Можно сбежать и оставить кому-нибудь стол,
пёрышко, слово, строку для наживки, катрен.
Будет ли также он плакать над этим листом
в узком пространстве вселенной и видимых стен?..
Нет, невозможно свернуть, предназначено так:
думать, спускаясь, что время свершает свой ход.
Дайте мне слово, мучительный звук или знак,
дайте мне срок предначертанный, дайте мне рот.
***
Есть постоянство, думается, полное,
как яблоко, без всякого изъяна.
Я говорю: сегодня что-то больно мне.
Ты говоришь: так будет постоянно.
Пока несовершенно наше прошлое
и в настоящем негде задержаться,
тебя, как птичий лист, несёт по площади
осенний ветер в вороватых пальцах.
По улицам слепое время шарится
и милостыни просит у прохожих,
но та в горсти никак не умещается –
любовь, надежда, вера – медный грошик.
Ведь всё на свете скручено и связано
одним узлом, без возраста и пола.
Не говори, не надо мне рассказывать,
о постоянстве и природе боли.