Была осень и была тундра, тундра большой речной долины над которой изредка слышались клики птиц, клики последних стай улетающих к югу. И в этот день, как никогда Александр, особенно и неодолимо почувствовал, как его, повлекло в какую-то не неизвестную даль, неизвестного уголка осенней природы. Но с другой стороны, Александр понимал, что ему ни куда деться от своей безысходный тоски, как и от самого себя…Но все же общение и единение с этой северной природой, общение в сферах иных, необыденных, то, что было присуще Александру с детских лет, было спасительным, для него.
Но в этот день, в своей печальной самоуглубленности в мыслях и чувствах, он шел, не замечая ни местности, ни времени, как не замечал он и первые признаки, перемены в состоянии явно ухудшавшейся погоды. Да и как было замечать, если перед глазами все время возникал образ Той, которая и была причиной его горь - тоски. Возникал в его немом диалоге с Ней, с его Единственной. И она, « надреально – реальная», то говорит с ним, то улыбается, то смеется, смеется с кроткими фразами, слетающими с губ…теми фразами, которые она когда-то произносила, или писала в своих письмах. И в строках своего последнего письма. И он вновь слышал озвученные интонациями ее голоса слова…
- Милый…я не знаю, как мне быть…и смогу ли я быть с тобой. Я боюсь, что я совсем, сосем не та, какою ты меня любишь…ты не знаешь меня…
- Милая, это ты не знаешь, какая ты!..- невольно и вслух произнес Александр и вздрогнул от неожиданного дикого хохота огласившего хмурую тишь безлюдной, топкой тундры.
Из-под его ног, метнулась с громким гоготом и шумным хлопаньем крыльев, пестрая куропатка, метнулась, взлетела и тут же осела в рыжий болотник, скрывшись в сырой, стылый туман. А Александр стоял, чувствуя, как колотится его сердце от внезапного возвращения в реальность, где под его стопами, медленно оседало переплетение болотных трав мшистой проплешины с зиявшим прямо перед ним черным оком темной воды. И эта темная грязевая вода уже проступала вокруг его рыбацких сапог, в то время, как мшистая проплешина уже сдавливала его голени.
- Александр!..- донеслось легким дуновением до слуха Рубенса и он, окончательно выйдя из забытья, обернулся на этот знакомо прозвучавший голос. Одинокий куст рябины стоявший чуть поодаль на брусничном островке, казалось, тянул к нему свои ветви, горя красными гроздьями в пламеневшей листве. И острое предчувствие вкуса этих вызревших ягод, вызвало спонтанное желание, дотянутся до этих ветвей. И Александр, не сразу, но постепенно, высвобождая поочередно, то одну, то другую ногу, в проседавшей рыжей проплешине, выбрался на спасительный островок, за которым далее тянулся зыбкий кочкарник, поросший шикшовником, а еще далее шла плоская возвышенность с вечнозелеными кустами кедрача.
- Уж не ты ли меня окликнула рябина – вслух обронил Александр, срывая гроздь ягод, и ягоды осыпались в его ладонь, даря сладко терпкий, с легкой кислинкой, вкус сочной освежающей прохлады. И рябина словно говорила с ним: - « бери, сорви еще моих ягод…Разве не для этого я вызрела в гроздьях. И разве, не для этого ты пришел сюда человек… Я знаю, какая любовь в твоем сердце. Она ярче и щедрее, чем мои гроздья и пламенней, чем моя листва. Но и мне ведомо чувство Любви. А Любовь, Любовь не в том чтобы брать, а в том, чтобы, отдавая, дарить. Да, ты и сам знаешь это. Что же ты так тоскуешь, в своей любви!? …Я не все тебе досказала, но там, за этими кедрачами, ты увидишь озеро, и знаю, поймешь все, о чем я хотела сказать…
И там за кедрачами действительно было озеро. Озеро было большим и вдоль открытого пространства его водной глади, тянулась широкая полоса мокрой тундры с травой осокой, обрамлявшей топкие берега. Александр вышел к озеру и, не выбирая место, уселся, на брусничном пригорке, чуть привалившись спиной к лапам кедрача. Сидел и слушал интонации чуть приметного ветерка, поющего в иглах густой зеленой хвои. А там, на озере, на водной глади уже гуляла легкая рябь и вскоре в воздухе замелькали редкие снежинки, а затем закружили и хлопья первого в эту позднюю осень снегопада. И этот снегопад обильно и беззвучно покрывал все вокруг, обозначив топкие берега озера снежной шугою. Но Александру, сидевшему с ружьем на коленях, не было холодно под прикрытием развесистых лап столетнего кедрача, под которым оставался недоступный, для снегопада круг мягкого ягеля покрытого слоем сухой хвои. Усталость и несколько мрачноватое состояние погоды, еще более усугубили грустные размышления Александра, и не было желания, куда-либо идти дальше, ни тем более возвращаться назад.
И он просто сидел и смотрел в сторону озера, которое то растворялось в сумрачной завесе снегопада, то вновь проявлялось, когда поредевшее кружение снежинок открывало взору не только серебристую поверхность водного пространства, но те дали, что были за озером. И, через какое то время, откуда-то с верху, со стороны этих далей, вдруг послышался знакомый клекот и Александр увидел, как на середину озера, отзываясь ответным кликом, устремилась большая белая птица. Это был лебедь тяжело и несколько неуклюже плывший от не большого островка облепленного снегом. И когда стая развернулась клином над озером, лебедь встрепенулся в размахе одного единственного крыла, поскольку второе, взъерошенное в перьях, беспомощно трепетало на стылой воде. Наблюдая за стаей окружившей лебедя, Александр видел, как они постепенно один за другим, отплыли от него, и с ним осталась, лишь одна белая птица. Грациозно изогнув шею она низко приклонилась перед ним, словно прося прощения и он вновь взволнованно встрепенулся, огласив озеро кликом и так же отозвалась ему и она, отозвалась и раскинула над ним крылья…И вновь стая окружила их, и поплыла, выстраиваясь клином, клином, в котором он и она, плывшие рядом, постепенно оказались в самом конце. И вот строй больших красивых птиц ожил в размахе крыльев и в едином стремительном движении оторвался от водной глади, и последней взлетела она…А лебедь отставший с самого первого момента их взлета, все еще силился подняться на своем единственном крыле, пока в отчаянном клике, не кувыркнулся на стылой волне, кувыркнулся и вновь устремился вперед, низко вытянув над водой шею, словно уже летел рядом с ней…
Направив дуло двустволки в его сторону, Александр замер, словно решал задачу и для себя самого. Два патрона, всего лишь два патрона, много ли это или мало, для того, что бы оборвать жизнь и страдания… И не было в этом выборе жестокости, потому, как жестокость уже свершилась, тем расчетливым, хладнокровным и предательским выстрелом, что покалечила белую птицу. Предательским, потому что по чьей то прихоти была загублена красота и любовь большой белой птицы…
- И где же ты, лебединая верность?.. Мармеладно воспетая в песнях…- с горькой иронией подумалось Александру, в то время, как стая, сделав круг, уже набирала высоту и лишь из - редко отвечала на отчаянный клик лебедя.
И еще была в этом клике надежда, но уже и безысходность…Но может еще можно спасти эту белую птицу!? Может еще выживет белый лебедь!? И вспомнилось Александру, как в его далеком детстве, такой же осенью первого снегопада, его отец и брат подобрали на стылом мшанике обессиленную птицу-лебедя и принесли домой. И даже приладили к излому крыла повязку, и вроде ожила птица в тепле и заботе, но не надолго ожила, не надолго… и маленький Александр плакал, обнимая белую птицу. « Это ведь лебедь, понимаешь сынок, лебедь, - сказал тогда отец, утешая Александра, – а у нас слишком долгая зима, долгая и тоскливая, для такой птицы. Может быть, не знаю, но может быть в паре с другой птицей, он бы выжил…»
В воздухе вновь замельтешили снежинки, и там на озере в серой мгле по - прежнему был виден лебедь, он уже не окликал стаю, но и не уплывал в спасительное укрытие островка, и быть может видел Александра сидевшего неподвижно с ружьем направленным в его сторону. И ждал выстрела…
- Но все же, все же – думалось Александру – все же, может быть, этот выживет и весной его можно будет отпустить в этом озере, а осенью, ведь, если приручить, вновь забрать до следующей весны.
Вода была холодной, обжигающей, но странно, лишь на какую-то долю секунды, и Александр поплыл по направлению к птице, чувствуя лишь плотность воды. А лебедь, словно ждал и не ждал, глядя на него темно-синим оком и, как будто говорил, вопрошая – « зачем ты плывешь, разве не знаешь, что моя тоска сильнее моей раны, рана может зажить, но не рана в моем сердце, а оно уже стынет от этой тоски…». Но Александр упрямо плыл, и не снежная шуга мешала ему плыть, но подводная растительность, доходившая почти до самой поверхности, опутывающая его ноги и руки. И она, своими мягкими путами, своими нежными прикосновениями, скользила по его телу и манила многообещающей негой в темную глубину, убаюкивая сознание. Но Александр уже видел белую птицу совсем, совсем рядом. И видел красные, алые капли, что стекали из-под белого пера, растревоженной раны изувеченной птицы. Капли, что стекали в обрамление снежной шуги и на раскинутое, безжизненное крыло. И вновь Александр услышал белую птицу – «…видишь, жизнь уже уходит из меня, но не Любовь и она останется здесь, в окрестностях этого озера и этой долины. Потому что Она больше, чем любовь одной птицы и в этой Любви, моя Любовь лишь часть, как и моя жизнь, часть от Жизни…И ради этой Жизни весной вернутся сюда другие белые птицы, и в их кликах будет вновь звучать песнь Любви. И эта долина, и это озеро, огласившись их кликами, вернет эхом и песнь моей Любви. И ты услышишь эту песнь, как слышишь меня сейчас, ведь в твоем сердце Любовь и она больше, чем любовь одного человека, ведь она дана тебе Свыше…»
Гасла в красках предзимняя осень,
Над озерною гладью в грусть,
Там, где ярко в небесную просинь
Ветви вскинул рябиновый куст.
Но контрастней взметнулась цветом
Белокрылая вязь над водой –
Лебедь Леду прикрыл силуэтом
В чей-то выстрел… нежданной бедой.
- Это гром? Или что это, милый!?
Грозовых облаков в небе нет.
Словно градом, дождей окропило,
Отчего капель пламенный цвет?
- Это вихрь швырнул в нас рябиной,
Ее гроздья на крыльях горят.
- Отчего же изломами линий
Ты крыла опустил, пряча взгляд…
Мои крылья взъерошил ветер…
Вспомнил я одну звонкую песнь!
Я хочу спеть ее в этот вечер,
Для тебя…Задержавшись здесь.
Твои оклики будут мерилом,
Далеко ли она слышна,
И во след, за тобой белокрылой,
Полечу я еще дотемна.
Леда, Леда спеши, видишь стая,
Завешает последний круг!
И она прокричала, взлетая:
- Пой же песню свою, мой друг!
И когда в загустевшую просинь.
Лишь рябиновый куст пламенел,
Замер лебедь, крыла разбросив,
Словно гладью озерной летел…
Выстрел прозвучал тихо, намного тише, чем должен был прозвучать выстрел из дробового ружья. Но этого было достаточно, чтобы Александр очнулся от минутного, как показалось забвения. Он по-прежнему упирался плечом в приклад ружья, а пальцы правой руки занемели на спусковом крючке, как занемела и его спина и колени. Глядя по направлению ствола, прояснившимся взором, Александр увидел едва приметную белую птицу, безжизненно распростертую на волнах…
- Ты все равно бы ее не достал выстрелом, слишком далеко, для дробового ружья. – услышал он, повернувшись на голос женщины стоявшей чуть в стороне с карабином в руках,- я вижу ты вовсе не охотник и не из тех кто стреляет по лебедям.
- Почему? – Спросил Александр, нисколько не удивившись, появлению молодой женщины в легкой кухлянке, ведь там за озером была речная излука, где стоял балаган, и крытые вешала с вяленой рыбой.
- Слишком долго целился, - улыбнулась женщина, и, посерьезнев, добавила, - этого лебедя вчера кто-то подранил. Здесь все лето стая была, а сегодня улетела, я слышала. Так лебеди перекликаются, когда улетают до весны.
- Кто-то подранил, а ты…впрочем, можно сказать и я …- обронил Александр, в грустном размышлении о белой птице, так явно приснившейся в мимолетном забвении.
- Так уж и ты – засмеялась женщина, у тебя даже курки небыли взведены.- так что не винись. Ты, думаешь, мне не жалко?! Но это лучше, чем, если бы он, еще живой, вмерз в озерную наледь. И поэтому я, как заслышала улетающую стаю, сюда и пришла. А тут ты. Вроде целишься, и не целишься, пригляделась, а у тебя даже курки не взведены. Сразу понятно стало, что ты не из этих губителей… Ну, что, наверное пойдем. По тундре к поселку сейчас не пройдешь, припорошило, в трясину угодить можно. Да и вечер уже…
Пронеси над костром свой бубен,
Северянка моя, шаманка!
Пусть началом у песни будет
Мой рассказ о конце подранка…
…Третий круг завершала стая,
И пропел ей протяжно звонко
Лебедь, словно вослед взлетая,
Свою песню – тоску, вдогонку.
И отвел от виска я, дуло,
Был у смерти я близко-близко…
Видел я, как тогда вернулась
Птица – Леда, склонившись низко.
Но напрасно крыла трепетали,
Зависая в крутом изломе,
И я понял в тоске – оскоме
Безысходность его печали.
Провожая ее в тот вечер,
Больше он ей не пел с тоскою-
Пел холодный, промозглый ветер,
Обрамляя крыла шугою…
Вскинь же, вскинь золотой свой бубен,
Северянка моя, шаманка!
И поверь, был мой выбор труден…
Чем счастливей я был подранка!?
Знай, тоску излечить не просто,
Потерявшему, вдруг подругу.
Пусть же с нами Луна и Звезды,
Проплывут до утра по кругу.
Пусть споет мне мотив знакомый,
Голос твой, то грудной, гортанный,
И глазами, как ночь влекомый,
Пусть войду я в страну преданий…
Вскинь же, бей в золотой свой бубен,
Северянка моя, шаманка!
Мне больнее, чем есть, не будет!
Не вернется моя нымыланка…
Твою песнь, без единого слова
Научился я слушать глазами,
Всем словам, ведь образ основа…
Да не выразить все, словами…