ВЕТЕР БЕЗ ПЕРЕМЕН
стихи 2004 —2010 года
Может быть, наши стихи пригодятся?
Если не людям, то птицам хотя бы?..
* * *
На заре выходили с посвистом на крыльцо,
зверя лесного били, сеяли рожь-кормилицу,
деревянные церкви ладили без гвоздей, да всё
бересту изводили на вычурную кириллицу.
И уж так пировали весело, что до сих пор
дури заповедной в нас по самое никуда:
то по пьянке трактором худой своротим забор,
то стираем с карты указами целые города.
И ничем нас не запугаешь, ибо закон — тайга,
прокурор — медведь… а Бог по-прежнему далеко!
Вынимаем нож из кирзы солдатского сапога,
да с горла хлебаем самогонное молоко!
* * *
Мы, ветераны Великой Отечественной Перестройки,
требуем предоставления разнообразных льгот.
Прежде всего: сократить слишком большие сроки
жизни шиворот-навыворот или задом наперёд.
Для этого предлагаем бесплатно выдавать верёвку,
мыло, а также инструкцию на английском языке.
Требуем сразу импортную из лавсана экипировку —
костюм цвета хаки, армейские ботинки на каблуке.
Кроме того, желательно указанную шизофрению
считать национальным характером. И чтобы нам
в дом умалишённых превратить поле битвы — Россию,
приказываем всем забраться на крыши и петь:
«Ой, мама, шика дам».
* * *
Бледная нежить, обнажив жёлтые клыки,
тянется к розовой, нежной шейке ребёнка,
а вокруг толкутся чёрные-чёрные «крузаки»,
и над городом парит фиолетовая бурёнка.
Из пересохшей глотки вырывается: — Вы, господин Президент…
Ох, я уже не чаял спасения, но — вот удача! —
в комнату вломился тюбик зубной пасты «Пепсодент»,
и нежить с воем сгинула в телевизор. Я проснулся, плача,
и долго искал на этикетке от съеденного калача
наркотический ингредиент.
* * *
Предначертано, видишь ли, жёстко:
«Молоток. Перфоратор. Сверло».
От усталости руку свело,
к рукавам прилипает извёстка.
Влезть повыше по шаткой стремянке
(обломился упор) и в гранит
вставить дюбель. А рядом горит
щит рекламный:
«ХРАНИТЕ В СБЕРБАНКЕ».
Кровь с порезанных пальцев окрасит,
как закатное солнце огнём,
буквы страшные
«СУД»
на стальном,
искорёженном, ржавом каркасе.
* * *
Вагон… Искажённые лица
качаются в чёрном стекле, —
всем хочется переместиться
в удушливой той темноте
туда, где сиянье успеха,
но я всё глаза отводил:
«Ну, кто я? Писатель! Помеха
торговле. Несчастный дебил!»
А эта, с ухоженной, нежной
пленительной кожей… — Вы не…
— Я нет! И вдогонку небрежно:
— Не надо. Не лезьте ко мне!
«Не буду. Не лезу. Просила».
В распахнутый чёрный тоннель
на станции Электросила
тот поезд умчался… Сhanel,
Garnier и овал телефона:
«Спеши подключиться к сети!»
И не было «Пира» Платона,
и не было счастья почти.
* * *
Равнодушные звёзды неведомо кем зажжены,
и ничем не ответят — молчат и молчат в тишине.
Шёл бесцельно куда-то, увидел сирень у стены —
осторожные ветки и свет желтоватый в окне.
Вот одну отодвинул. Совсем заглянуть не хотел
в ту квартиру чужую. А ноги промокли насквозь.
Я к стене прислонился и вытер прилипчивый мел,
о какой-то поранился ржавый, изогнутый гвоздь.
В доме женщины, дети, избыток тепла и огня,
и катает младенца отец, посадив на плечо.
А сирень на ветру, всё казалось, металась, маня
в эту сладкую жизнь, приглашая ещё и ещё!
По руке рассечённой текла тепловатая кровь,
я стоял, этой горькой судьбы не желал никому,
никому!
В доме дети смеялись, вопила Алсу про любовь,
и, за что неизвестно, бранил незнакомец жену.
* * *
Я — безработный инвалид,
меня на свете нет.
А вы могли бы отвалить
мне парочку монет?
Купил хотя бы хлеба я,
а может быть, и чай.
«Нахлебник ты». — «Твоя моя
совсем не понимай».
Не дали, в общем, ни гроша.
А впрочем, пофиг мне —
горит, как свечечка, душа,
как танки на войне.
* * *
На столе в стакане, слегка надбитом,
кипятильник жжёный и крошки хлеба.
Двор-колодец. Сумка в окне открытом
на гвозде, и в тучах свинцовых небо
возлежит. В тазу отмокают вещи.
(«Неужели повода нет иного
для стихов?» — спросили. Ах да, затрещин
огребёшь, покуда найдёшь хоть слово!).
И хотя всё видит больное око,
как тиран, что скормит поэта рыбам,
я хотел бы ангелом стать, но плохо
с опереньем, как-то неважно с нимбом.
* * *
В сети одиночество — пустопорожние сплетни,
воинственной серости скучный крысиный набег.
Сижу обессиленный — руки повисли, как плети —
что если… я тоже?.. Что если такой человек
едва ли способен последнее точное слово
найти, этой жизни шумерский язык разгадав?
О, как я собой недоволен, и щёлкаю снова
по клавишам: дабл-ю, дабл-ю, дабл-ю… Но иногда
сверкнёт в этом хаосе, словно из ладожской шхеры
маяк проблесковый в осенней ненастной ночи,
сомнение чьё-то — фундамент незыблемой веры,
и гулкое сердце, как эхо, во мне зазвучит.
* * *
— Мир спятил окончательно, и завтра
нас призовут к ответу, — мне на днях
сказал один приятель. Экскаватор
рыл котлован, и кран гудел, и — ах! —
торговый центр, а не крематорий
небритые таджики-басмачи
упорно возводили. Из теорий
мне нравится известная: молчи
скрывайся и таи, пока в угаре
беснуется весёлая толпа.
Пусть миллионы тратят эти твари
на тачки, на косметику, на SPA,
на губы силиконовые, груди,
на весь полурастительный тухляк.
«Мир спятил окончательно», — чудак
приятель мой! Покуда ветер студит
на пустыре берёзы, будет так!
* * *
Дождь весь вечер в провинции дровяной
льёт и льёт, затяжной, как судьба, тяжёлый.
Торопиться-то некуда — лишь домой,
на диване дремать с пирожком и колой.
Всё, что есть — это луковый сериал:
на отцовство герои сдают анализ.
Амнезия. Ребёнка у них забрал
неизвестный в маске, когда, казалось,
всё уже наладилось… Эта ложь
потому увлекает, что, псих поддатый,
у соседки весь вечер хватает нож
муж-сантехник: — Сука! Ты где была? Ты...
* * *
Это курево скверное и «Перцовочка» —
непотребная жизнь, сухомятный пряник!
Мне сосед анекдотец расскажет: — Вовочка
хулиганил: «Давай-ка дневник, проказник!» —
Марь Сергеевна требует… Мат трёхпалубный,
бесцензурный, извилистый лечит нервы —
в нём к судьбе все претензии наши, жалобы
безнадёжные: «Если бы только мне бы…».
Где жильё поплывёт, как в Европу викинги,
там Владимир Михайлович, слесарь ЖЭКа,
так и шлёт эту жизнь, эту смерть и фитинги,
неразборчивый сын зверя, волка, века…
* * *
Батарейки, футболки, расчёски —
если всё это ты полюбил —
остановки маршруток, киоски,
и всего за полтинник купил
в грязно-серой бумажке шаверму,
примостился на серый забор,
рассмотрел: вон синюшные вермут
распивают. Сказал «мутабор»…
И сейчас же свершилось — о чудо! —
не Россия уже, а Мадрид…
А пока что туман и простуда,
буква «М» голубая горит!
* * *
Colgate and Haggis, Siemens and Tefale —
он «думает о нас» и у артистки
нам хочется спросить: «Когда сосиски
мы будем есть?» На улице февраль,
а в марте, сто процентов, повезёт —
мы выиграем «volvo» в лотерею
беспроигры… Ну, сядь на батарею!
Вот CO2 , инертный газ, азот
и кислород. Вдыхать его — я пас!
Давай, толкнём барыгам по пятёрке!
Нас научили Ленинские Горки
и продавец энергии Чубайс.
* * *
В чём правда жизни? Вот те на!
Хотел узнать — забрался в Yandeх.
Нашёл романы «Боль», «Стена»,
тарифный план, котлеты, вантус.
Что дальше? Вышел на балкон.
Закат в полнеба разгорался.
Дымила краля. Силикон
под платьем жадно колыхался.
— В чём правда жизни? — я спросил.
Немного пальцем покрутила.
— «Colgate», — ответила, — «Persil»
и «Красна… лин…». Ну, это… мыло…
* * *
Набегает волна на песок в Комарово,
отползает обратно, но, бешеный, снова
ветер гонит другую. Летят облака.
Мне приходит на память чужая строка:
«У всего есть предел: в том числе у печали».
Я достал бутерброд, а вокруг закричали
обнаглевшие чайки… Ну, в общем, живу,
и, случайно ключи от квартиры в траву
уронив, не спешу подбирать. А могло бы
всё иначе, иначе бы... Но назову
это имя: ах, Боже мой высоколобый!
Ты послал непогоду в холодной стране —
здесь, где носится скутер на белой волне.
* * *
Люблю, боюсь, ненавижу и жить без неё не могу —
раздавит меня, закрутит, повесит на ржавый гвоздь,
потом на шахту отправит, на лесоповал в тайгу.
Срывая с болотной кочки горькой брусники гроздь,
я буду молить о времени, когда восстанет она
из пепла, развалин, свалок, из тёмной жижи болот,
из вечного недостроя, из полного ни хрена,
из плена полярной вьюги и горьких её чернот.
Здесь мы чужие, и здесь мы брошены за бортом.
Люблю, боюсь, ненавижу — распродана по рублю,
цирк она? Преисподняя? Или пьяный дурдом?
Скорблю, боюсь, ненавижу, но больше всего люблю.
* * *
Как воздух свеж! Как тишина опасна!
Как о судьбе гадать своей напрасно!
Как солон пот и горек вечно хлеб!
Как человек задумчивый нелеп!
Как женщины несчастны! Как мужчины
грубы, нетрезвы, злобны без причины!
Как ядовиты книги и консервы!
Как долги вечера! Как кошки серы!
И правда нечиста! И жизнь смертельна!
Как небо над Россией беспредельно!