Я часами могу говорить на забытом
языке только Бога и, может, жрецов,
для которых все души на свете открыты,
а моя заперта на засов, на засов.
А моя каравеллой идет в подпространство
неучтенных сокровищ и кладов из книг
и оттуда -- из долгих заоблачных странствий --
мне в сосудах несет этот странный язык.
Здесь на нем говорят и цветы, и деревья,
повторяют и птицы чуднЫе слова…
Но о чем ни сказал бы, -- мне люди не верят,
ведь, у них не о том здесь болит голова.
На моем языке полуночной порою
из межзвездных глубин прилетят письмена,
и тогда я секрет своим братьям по крови
непременно открою, как ночь – имена.
И в растерзанный голос немеющей песни
добавляя вину, иль -- вино иногда,
люди помощь греховною тут же окрестят,
заставляя замолкнуть на все времена…
***
Я любил… Это все же случилось со мною,
отреченным от всех существующих благ.
Словно Ной я сражался с бубонной чумою,
отрываясь от смерти на миг или шаг.
Я призвал посторонние грозные силы,
чтобы бить наповал… Но, не знающим страх,
меня больше, чем смерть, на земле не любили,
мои книги сжигая на грозных кострах.
И, вгрызаясь колами в истертое горло,
разрывалась на части моя пустота,
за которою мысль под названием «гордость»
исчезала с любовью во мне навсегда…