Милая знаю, видишь и слышишь,
Как прежде меня во сне.
От чего же нежданно вышло,
Стал я лишним в твоей судьбе...
Милая знаю, видишь и слышишь...- повторил вслух Александр, пробежав глазами по списку читателей посетивших его страницу в разделе поэзии Интернета, прочитав один единственный отклик, он на минуту задумался, переведя взгляд на окно мастерской за которым сгущались вечерние сумерки и вальсируя пролетали пушистые хлопья первого снегопада...
И вновь повторил первые четыре строки...давнего почти забытого стихотворения, может быть несколько банального, но искреннего в чувствах. которые он некогда выразил в состоянии глубокой мятежной грусти, экспромтом написав на обратной стороне конверта только что прочитанного письма. Письмо было не от нее, нет, письмо было от бывшего одноклассника, который, так без всякого умысла написал пару строк и о ней, совсем не подозревая о "тайне" Александра, оставшейся не раскрытой для друзей школьной поры.
…..Этот день грустной вести, для гвардии рядового Александра Рубэнса, прошел как обычно, если можно назвать обычной, срочную службу, стандартно расписанную по часам и минутам армейского распорядка. Разве, только была необычной, надсадная, щемящая горь-тоска. Тоска, что сплетала и путала все мысли, и чувства, в сплошной сумбур, сделав рядового Рубэнса несколько рассеянным...
И в конце дня, незадолго до вечернего построения перед отбоем, старшина подозвал Александра, и ничего не объясняя, отправил его к ротному.
Разговор капитана с рядовым Александром Рубэнсом, был коротким и односложным. несколько вопросов и несколько таких же кратких ответов, в конце которых ротный подал Александру знакомый конверт, исписанный неровными строчками.
- Возьмите и больше не оставляйте свои "опыты" в аппаратной...- строго проговорил он и несколько потеплевшим голосом добавил - иногда в жизни случается совсем не так, как думается в предположении с чужих слов. Служить вам осталось всего ничего, так что не шалите...
Этого не шалите было достаточно, чтобы понять озабоченность ротного, по поводу строчек на конверте, где последние строфы заканчивалась словами - Прости, прощай... тоску мне не избыть, как не связать вдруг прерванную нить...
За всю свою армейскую жизнь Рубэнс впервые выразил и доверил свои чувства в словах бумаге. Писем от любимой девушки он не получал и значит и не писал ни стихотворно, ни в прозе. Так уж вышло. Расстались без расставания, внезапно, после отзвучавшего школьного вальса, вначале короткого северного лета и как не надеялся в ожидании Рубэнс, он так и не дождался от нее весточки. Если, конечно. не считать короткой записки без адреса, что передала ее младшая сестра, там, на пирсе перед самым отходом баржи с новобранцами.
И куда, в какой город писать он не знал, как не знал и адреса ее семьи, в скором времени перебравшейся на новое место жительства, на материк.
Неожиданное письмо от одноклассника, было первой за полтора года вестью о ней, вестью как бы поставившей точку его ожиданиям и надеждам...
Для тебя, единственной на свете,
Я хотел быть в этом мире - Всем...
Для тебя одной прослыл поэтом,
И была ты песней всех поэм.
Помнишь, осень золотила цветом,
Хоровод ольховый над рекой,
Там спеша тропинкою приметной,
Ты взмахнула птицею рукой.
Пламенела гроздьями рябина,
Пламенел лилово иван-чай.
в первый раз ты шла, как будто мимо,
Повстречавшись, как бы невзначай.
И заря в тот вечер пламенела,
Но румянцем щек в стыдливый взор,
Ты, казалось, пламенней алела,
В наш невинный первый разговор.
Для тебя, единственной на свете,
Я хотел быть в этом мире - Всем.
Но с разлукой той, в начале лета,
Для тебя остался я ни кем...
…Для тебя остался я ни кем...- утверждаясь этой грустной мыслью, Александр Рубэнс, даже и не подумал записать, возникшие строфы, осадив себя иронией. - Зачем!? Хватит с меня и того "опыта", как выразился ротный.
Впрочем, это ироничное зачем, Рубэнс говорил себе и раньше. По складу своего характера и не только, он не принадлежал к тем, кто корпел часами за столом в желании преуспеть в сочинительстве. Не было в нем тщеславия и впервые свои "опыты" школьной поры, он даже стеснялся того, что его иногда увлекало желание выразить свои впечатления и эмоции в письменном виде, не говоря уже о том, чтобы кому-либо прочесть. Хотя, случалось, он мог нести любую стихотворную браваду, но это было в шутку, не в серьез, и не о серьезном. А серьезное, глубоко личное или не личное, так же искренне осмысленное, если и обретало стихотворную форму, то чаще всего со временем блекло и таяло... А в армейские будни, Рубэнсу вообще было не до стихов.
Но если говорить о поэзии, как о неком даре, как о таланте, что дается свыше, то поэзия, как поэтическое восприятие и отображение реалий, была неотъемлемой частью образного мышления и естественного состояния внутреннего мира Рубэнса, одной из граней мировосприятия и бытия, и если сказать обобщенно, образа жизни.
И дело было вовсе не в том, что Рубэнс редко, когда записывал, или тем более редко, когда садился за стол "доработать" до более совершенной, законченной формы. И не в том, что стихи возникали и гасли, никому не прочитанные и неизвестные, дело было в том, что это был внутренний диалог Александра Рубэнса с самим собой и с той девчонкой и девушкой первой его весны...