Пустота: не то чтобы записать нет в голове даже мысли, толкнувшей думать. Нет-нет, она не совсем пуста, эта пустота, но это мысли-обложки, мысли-мусор, как стружки у станка после обработки детали. Но когда придет время и озарит голову нужная мысль, ничто уже не сможет помешать переложить ее образ на бумагу и словом оттачивать написанное. Не стоит мучить пустоту: ничто не сможет родить нечто. Поэтому нужно учиться ждать.
Я славлю страницу пустую,
Куда не ложились чернила.
…Я, может быть, чаще бастую,
чем вся безработная сила.
Бастую над свежей страницей,
над чистой, как рожица дочки…
Ведь что напишу — не простится,
ни даже последняя точка.
Глеб Горбовский, СПб
"И Я ПРОЩУ, И ТЫ ПРОСТИ"
Мы поссорились. Она говорит — и это правда, — что краси-ва, умна и талантлива, а я твержу, что есть и покрасивее, и поумнее, и талантливее. Мне бы поддакнуть или промолчать, но я оловянно-солдатски стою на своем. Так и положили трубки — каж-дый со своей правдой. Ах, женщина, дочь Евы, ребро Адамово!
Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он.
Зато и молнии струя,
Упав, лишилась бытия.
Другого не было пути…
И я прощу, и ты прости.
Константин Случевский †1904
Кто-то из умных сказал, что путешествия хороши своими возвращениями. И верно: мы жаждем поделиться новыми впечатлениями, показать подарки и сувениры, и фото с достопримечательностями диковинных мест, которые мы почти заслоняем нашими благодушными фигурами. Рассказы у слушателей вызывают зависть, а зависть, в свою очередь, доставляет нам удовольствие.
Я не запомнил, когда это кончилось. Пропало желание не только делиться увиденным, — прошло само желание уезжать. Хорошо ли, плохо ли, но это факт...
Никогда не вернусь в этот город утрат,
В этот город, удобренный кровью,
В этот город-дворец, в этот город-парад,
В этот город, спасенный любовью.
Никогда не вернусь в этот город церквей,
Оскверненных и свято хранимых,
В этот город бродяг, в этот город царей,
В этот город родных и любимых.
Никогда не вернусь в этот город-сонет,
В этот город дождя и тумана,
В этот город-экстаз, в этот город- балет,
В этот город — страницу романа.
Никогда не вернусь, никогда не вернусь
В этот город, обрядший Победу,
Потому что клянусь, перед Богом клянусь,
Никогда от него не уеду.
Валентина Ефимовская, СПб
Поздняя осень. Окна больничного коридора выходят на величавую Неву. Вид изумительный. Интересная деталь: река никогда не меняет своего темно-свинцового цвета; возможно, поэтому поэт сказал: «Невы державное теченье»? А в «Медном всаднике» Пушкин называет Неву «мрачной». Но это к слову.
Очередная клиника пытается справиться с моей безсонницей; результатов нет. Вернее, исследования показывают, что часть сосудов заужена, кровь в мозг через просветы поступает скудно. Наверное, поэтому и не помогает мне молитва семи Эфесским отрокам. Конечно, невозможное человекам возможно Богу, но Он редко идет против законов природы, Которые Сам же и создал. Поэтому будем лечиться. А что молитва? Не поленился сделать несколько выписок из писем Оптинского старца Амвросия.
†«И болезнь переносить составляет не малый труд. Не без причины согрешающие предаются во изнемождение плоти, да дух спасется в день Господа нашего Иисуса Христа, когда принесут искреннее раскаяние в своих согрешениях. Волею-неволею будем смиряться, чтобы подобно Евангельскому мытарю, получить проще-ние грехов и милость Божию».
†«Господь лучше нас знает, что для нас полезнее, а потому и посылает, кому здоровье, а кому и нездоровье. За все же сла-ва и благодарение Милосердному Господу, Который не по беззакониям нашим творит с нами, и не по грехам нашим воздает нам; но если и наказывает нас, то с пощадением».
†«И не в том состоит грех, что человек прибегает к врачебным пособиям; а в том, если больной всю надежду на выздоровление полагает в одном враче и врачебных средствах, забывая притом, что все зависит от Всеблагаго и Всемогущаго Бога, Который Един, их же хощет живить или мертвить».
Очень душеполезная книга — «Собрание писем Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия к мирским особам». Сергиев Посад, 1908. Ее переиздают часто, не премините прочесть.
В тишине многоместной палаты
Много сумрачных дней подряд
Спят больные, совсем как солдаты,
После боя усталые, спят…
Безконечное в жизни сраженье,
Безконечный и праведный бой
Нам в итоге сулит пораженье —
Эту истину знает любой.
Но отчаявшихся не встретишь
В этом злом и неравном бою.
Мы, как дети, как малые дети,
Верим только в победу свою.
Потому отвергаем отчаянье.
Тих и крепок предутренний сон.
Разве только невольно, случайно
У кого-нибудь вырвется стон…
Юрий Воропайкин
Для миллионов людей книги становятся приманкой чужих и зачастую ошибочных идей, следование которым может привести к катастрофе. Мировая история доказала это. Даже Библия — богодухноовенная Книга — ввела в заблуждение массы неофитов, которые брались познать Библию без необходимой подготовки и водительства. Тысячи сект основывают свои лжеучения на словах Библии, будучи не в состоянии проникнуть в истинный духовный смысл сказанного.
Что касается обычных книг, то подавляющее большинство принимает написанное другими бездумно, а по прошествии времени чужие мысли из разных книг, причудливо перемешавшись, становятся «родными», «выношенными», ведущими заплутавшего человека по неверному пути жизни.
«Прошу вас, ради Бога, читайте слово Божие и отеческие наставления почаще, обрящете пользу, найдете там, что один путь к спокойствию — терпение и смирение. Прп.Макарий Оптинский.
Пусть опрокинет статуи война,
Мятеж развеет каменщиков труд,
Но врезанные в память письмена
Бегущие столетья не сотрут.
Вильям Шекспир †1616
Попутно припомнилось то сумасшедшее «макулатурное» время 80-х годов, когда за 20 кг бумаги ты мог получить талон на покупку определенной книги. Выбор не отличался разнообразием и потрафлял вкусам невзыскательной публики: романы А.Дюма, детективы, исторические повествования М.Дрюона и пр. Талоны можно было купить и из-под полы, так же, как и книги. Книжная спекуляция процветала, а книги оценивались сугубо на деньги; многие подбирали книги под цвет обоев. Я даже написал тогда четверостишие:
Книг у него в изобилии.
— Почитать что-нибудь дашь?
— Не могу: накопил на автомобиль я,
А теперь коплю на гараж…
Много лет я не понимал, почему священники так деловито-спокойно и даже внешне равнодушно отпевают усопших. Ни заплаканные лица близких, ни черные одеяния, ни вид самого покойника не вызывают у отпевающего чувство скорби: «Еще молимся о упокоении души усопшего раба Божия и о еже простится ему всякому прегрешению вольному же и невольному…»
Мерно плывет кадило, насыщая воздух церкви запахом ладана, тихо плавятся свечи, души родных скорбят об утрате. Но если вы молитвенно-внимательно вглядитесь в лицо покойника, вы заметите (или почувствуйте?), как «впитывает» он каждое слово, как крепче сжимает его правая рука крест, как отбегает от него земная печаль. Да и само лицо его изменяется — устремляется вверх, светлеет, узрев, наверное, нечто удивительное и прекрасное: «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений, ущедри Твое создание, Владыко, и очисти Твоим благоутробием, и возжеланное Отечество подаждь ми, рая жителя меня сотворяя теперь».
Это не выдумка автора: священники знают, что такое происходит часто. Правда, не со всеми…
А на этой земле никому не успеть —
Богатящийся много оставит.
Ублажаю тебя, сотаинница Смерть,
Ублажаю живыми устами.
Если Смерть избавляет от больших утрат,
Если всяк пораженьем помечен,
Слава Богу, никто не вернется назад,
Слава Богу, никто здесь не вечен.
Все не наше кругом, все чужое окрест,
Не сродниться нетленному с тленом.
Вот и рвется душа из земных этих мест,
Тяготясь кратковременным пленом.
Загостилась она. Не пора ли домой?
Покаянье спровадит в дорогу…
У исхода явися, Хранителю мой,
Тих и радостен, буди подмогой.
Иеромонах Роман(Матюшин)
По молитвам духовного отца я живу рядом с кладбищем, на котором похоронены близкие; да вы это уже знаете. А на кладбище том есть церковь прп.Серафима Саровского, и много лет слу-жит там любимейший перебуржцами, да и не только ими, батюшка Василий Ермаков. Маленький деревянный храм, в который не попала в войну ни одна бомба, когда служит отец Василий, забит до отказа. А я всегда, нет, почти всегда, прохожу мимо — не выношу тесноты.
«Что же ты не заходишь ко мне, Саша?» — как-то ненароком спросил он. «Да душно тут у вас, батюшка, не выстоять мне», — отбиваюсь я. А тут летом случилась со мной беда — прибежал без затей, и ждущая толпа у входа пропустила меня.
«Ну, что, Саша, пришел, — а я ведь не старец — я старый священник», — встретил меня моими же словами отец Василий. Кухонька при храме была полна народа. А я бросился на пол, положил усталую голову ему на колени и зарыдал в голос: «Не могу больше, батюшка, не могу больше выпускать газету!» Скоро принесли святого масла, и батюшка помазал мою грешную голову крест-накрест. «Рано тебе еще газету бросать. Отдохни летом и ко мне приходи — у нас тут настоящие православные люди обретаются». Усадив на табурет, велел подождать минут пять. Часа полтора ждал я отца Василия, пока он беседовал с иностранцами да трапезничал. Думал уйти, да знакомый остановил: раз батюшка сказал ждать — надо ждать: «он же за тебя молится сейчас».
И впрямь, мне незаметно полегчало, а ведь с делом серьезным прибежал я сюда. Вернулся отец Василий, как всегда, в окружении; я думал — забыл он, ан, нет: «Александр Григорьевич, чего стоишь, заходи». Я зашел. Батюшка посмотрел на меня (а взгляд его точно не описать; пронзительно посмотрел) и сказал: «Вот теперь иди, только за границу не езди». «Да я в Пюхтицу собрался с женой…» «В Пюхтицу можно, — улыбнулся он и повторил: «Ко мне заглядывай».
И снова я хожу по кладбищенской аллее мимо церкви, где по воскресеньям толпится терпеливый народ, иду к маминой могиле. К батюшке не захожу — до следующей беды…
Здесь, на Серафимовском кладбище,
Где всегда народа полон храм,
Мы любви и утешенья ищем,
Здесь выходит добрый пастырь к нам.
Не жалея времени и силы,
Верный сын и любящий отец, —
Служит пастырь Богу и России,
Окормляя немощных овец.
Божьим чудом вырванный из плена,
Отроком хлебнув немало бед,
Вот уже полвека неизменно
Он несет нам истину и свет.
Призывает он своим примером
Пуще жизни Родину любить.
И, пока жива Святая Вера,
Значит, и Россия будет жить!
Татиана Егорова, СПБ
Интересный факт из батюшкиной биографии: в 1941 году чеырнадцатилетний Вася был загнан фашистами в один из концлагерей в Прибалтике для трудовой повинности, но его вызволил из неволи… впрочем, прочитайте кусочек воспоминаний Патриарха Московского и всея Руси Алексия II: «В лагерях Прибалтики мы (будущего Патриарха в качестве мальчика-прислужника брал с собой его отец-священник. — А.Р). совершали богослужения, многих крестили; для этого нам в бараках выделяли комнату или отгораживали закуток… Особенно жаль было детей. Иногда местным жителям удавалось уговорить коменданта и взять кого-то из обреченных ребятишек в свои семьи. Вот и нам таким образом удалось спасти пятнадцатилетнего Васю Ермакова и его сестренку, а также семьи священников Василия Веревкина и Валерия Поведенского. Чтобы спасти Васю с сестренкой, подделали документы, приписав их к семье Веревкиных. Рисковали, конечно. Но Господь оказал Свое покровительство, и 14 октября, на Покров, наши подопечные были освобождены. С Васей мы крепко подружились. Потом вместе поступали а Семинарию в Ленинграде. Васю приняли, а меня — нет». Вот как переплетаются судьбы…
Позднее припомнился один эпизод. Когда я вместе с народом ждал о.Василия около крыльца, рядом стояли две женщины, по сходству — мать и дочь. Жалко было смотреть на них: личики крохотные, белые, носики острые, у дочери завязан глаз, вид у обеих очень болезненный.
Они обратились к вернувшемуся батюшке с просьбой: «Помогите!» Неожиданно резко о.Василий сказал: «Раньше надо было просить! Двадцать лет назад я говорил вам!» — и прошел в храм. Я тогда не удержался и сказал ему: «Батюшка, жалко женщин». «Богу не нужны человеческие обломки; теперь им не поможешь, раз сами не захотели», — ответил он. Женщины были одержимы бесами…
Сегодня 20 декабря — день рождения отца Василия. После литургии маленький храм не узнать: обилие цветов, подарков и длинная очередь получить благословение батюшки рядом с иконой свт.Николая. Мне тоже повезло добраться и даже сфотографироваться рядом с любимым священником.
Но вот каким-то чудом прорвалась к нему женщина и, еле сдерживая слезы, просит помолиться за сына-моряка, заболевшего гнойным менингитом. «Молись — молитва матери самая сильная, Бог ее слышит. А ты сама-то когда причащалась?» «Не помню, лет девятнадцать назад», — ответила мать. Ничего не сказал отец Василий, только я, стоя совсем рядом, почувствовал, что он хотел сказать женщине, но пожалел…
ПЛАЧ
Ах ти тошненько, ох ти тошненько,
Белый свет мне совсем не мил.
Я осталась одна-одинешенька
посреди крестов и могил.
Горе горькое повстречалося,
Ручки сложены на груди.
Я давно туда собиралася,
Что ж меня ты опередил?
Чем же я тебя так обидела,
Мать родимую позабыл?
Я бы все смогла, все бы вынесла, —
Пережить тебя нету сил.
Сыплет ветер в могилу листьями,
И меня покрой, забросай.
Ясноглазый мой, мой единственный,
Кто же мне закроет глаза?
Иеромонах Роман(Матюшин)