День. Число двадцать пятое. Пасмурно. У неприметного московского ларька,
каких тысячи, постепенно начала вырисовываться фигура парня. О нем тоже не-
льзя было сказать ничего конкретного. Парень, просто парень. Отличие он имел
только одно - был меченым.
А день был осенний. Тучи сгущались. И вот, парень наконец добрался до запо-
ведного киоска. Он купил бутылку портвейна(того самого, советского, номера 72)
и устремился вдоль по тропе, облагороженной серым ковром из асфальта. Пройдя с
два десятка метров, он перешел через дорогу, обошел немалых размеров здание,
массивную сталинку, и перед его взором возник парк. Вернее, сквер. Самый обыч-
ный сквер, оазис, каких тысячи в этой беспощадной каменной пустыне. Меченый
ловким движением бедра оседлал необузданный поребрик, и принялся открывать
бутылку. Надо сказать, что движения его были нечеткими, и даже нелепыми, ви-
димо, до этого он не имел особого опыта общения с бутылкой тет-а-тет. Ну что
ж, всё когда-то приходится делать впервые. "Ну, давай! - раздался тихий напря-
женный шепот. - Ну же, черт!". Тут меченый понял, что он уже не в силах держать
в себе свои мысли. Прошло еще секунд тридцать, и парень смог почувствовать себя
настоящим мужчиной, первым человеком, убившим мамонта: бутылка проиграла в нерав-
ной борьбе биологической массы и склейки стекла и бумаги. Ощутив в себе необы-
чайный прилив опыта, меченый стал обнюхивать жертву: он будто читал книгу, с
таким видом происходило это нехитрое, на первый взгляд, действие. Да, читал...
Он чувствовал притерно-уксусный запах победы, и никак не мог понять: действитель-
но ли этот запах должен быть таким... Раньше он об этом не задумывался: видно,
не сталкиваться с этим необыкновенным мистическим ароматом. Всё же это только порт-
вейн. Кто сказал, что победа должна веять им, а тем более номером семьдесят два?
- Понесла-ась! - вскрикнул меченый, исключив попытку мыслить в себя, и, закатив
глаза, пустил первый залп из "орудия". Он пил долго, взахлеб, как какой-нибудь
опытный собутыльник своего безнадежного соседа. Со стороны это выглядело, как
какой-то ежегодный школьный праздник, о котором никто никогда, кроме организатора,
не помнил, но в момент выступления все действия выглядело отработанными за счет
ежегодного дублирования сценария. После первого поцелуя с бутылкой сразу же
последовал следующий. Перерывом между ними явилась лишь одна пролетавшая мимо
мысль: "Есть ли жизнь на Земле?..". Ну, между первой и четвертой, как говорится,
вторая и третья. Они не заставили парня долго ждать себя.
И вот, задул сильный одинокий ветер. Меченый сидел, разглядывая мир через
днище липкой бутылки. "Как это дико и естесственно, - Подумал он просебя. - Ведь
жизнь и должна быть дикой. Оттого это и кажется естественным. Подумать только,
миллионы лет назад люди жили точь-в-точь так же, как сегодня. Всё те же нравы,
всё те же законы в силе: каждый сам за себя, кто не успел - тот опоздал, сытый
голодному - тварь мерзкая. Но раньше жили и не думали, что скоро - конец, хоть
он и был так близок. Умирали каждый день. вымирали целыми семьями, стаями
человечскими. Естественный отбор, теория Дарвинизма. Жутко подумать: люди
жили ради продолжения рода - ради великой, истинно природной цели! А сейчас?
В чем заключается наша эволюция? Где отражение её пройденных этапов? В чем
отличие нас нынешних от нас же, живших миллионы лет назад? Этот ветер всё так
же по-осеннему суров. Это солнце всё так же бессильно против шквала облаков. И
в этом небесном шторме есть что-то дикое. Дикое и естественное. То самое нечно,
которое никто так и не смог объяснить, но которое помогает нам и ведёт нас на вер-
ный путь, единственный путь, верный путь!".
Наступал вечер. Сгусщались тучи. Смеркалось. Меченый посмотрел на небо: "Имен-
но в такую погоду небеса забирают людей. Они готовы. Они открыты. И будто гово-
рят нам, детям своим: "Мы пришли...Пришли за вами. Мы пришли за тобой". А мы
смотрим на них и думаем, сколько было прожито в пустую дней, и как хочется, что-
бы всё было по-старому, как в детстве. А ведь тогда не надо было много: дом, семья,
родной двор и по-своему родные ребята-одногодки, незатейливое пацанье, по сути;
рыжий кот с жесткой собачьей шерстью, по праздникам апельсиновый сок, и теплое
молоко перед сном, на новый год - елка, мандарины и конфеты, и еще на день рожденья
что-нибудь; теплый шерстяной ковер, на который извечная аллергия, рядом - бабушка и дед,
и даже мать с отцом иногда, а глянешь в окно - всегда лето, солнце, жара, и кровь в венах
начинает литься быстрее, по-особому быстро, как никогда больше не будет литься; всего
два времени года: лето и зима, а остальных не замечаешь: маленький еще; а детсад считаешь
самым никчемным местом на всем земном шаре, и в маленькой головке: вот вырасту, буду,
как папа, папе хорошо - в детсад по утрам не надо; время летит незаметно: за игрой оно всегда незаметно пролетает, и лучшее удовольствие - вечером всей семьей всматриваться в бескрайние просторы узкого телеэкрана, будто бы ища там что-то, рассматривать мазолистые от взглядов на них лица парадистов из "Аншлага" - опытных и не очень, но все-таки вслушиваться в их повторяющиеся изо дня в день, из программы в программу недомонологи, и каждый раз открывать в них нечто новое, как при каждом следующем прослушивании старого, потертого диска Флойдов, который когда-то ненароком стырил из коллекции отца; и эта детская незримая святость, эта воздушная простота, эта немыслимая человеку душевная легкость, нравственная непосредственность, это ощущение теплоты, того, что ты нужен кому-то. эта память, ведь ты помнишь, как громко чихает дед, и когда чувствуешь, что он вот-вот, вот-вот чихнет, прокручиваешь просебя старую пластинку:"А-прч-эхи!", а потом еще раз, с ним в унисон:"А-прч-эхи!", - всё это остается в картотеке твоих дней, на самой далекой полке, к которой ты подбираешься только прожив целую жизнь, и жалеешь, что этого больше не будет, и ничего подобного в твоей жизни больше не будет... и, в безудержном приступе меланхолии, улыбаешься... и пускаешь слезу:"Ах, какое счастье, что было..."... А тогда казалось таким ненужным... А сейчас кажется таким немыслимым... счастьем...
Меченый больше не мог терпеть непрерывный поток фраз, который осаждал его каждую
секунду. Мысли были его наказаньем, его бичом. Они терзали его, они не давали ему покоя,
и ни на секунду - подумать только! - ни на секунду он не мог остаться наедине с собой: эти мысли, чужие, ненужные, скверные, пронзали его насквозь, как меткий кинжал опытного циркача пронзает яблоко, стоящее над головой никому не известного ассистента. И он пытался поймать их сачком собственного бездействия, ловил ладонями: хотел смять, разорвать в клочья, манил их суждениями, расставлял ловушки в виде вопросов, пытался забыть ответы, хотя бы навремя забыть ответы, которые сами невольно забирались в его еще молодую душу; и всё... и ничего.
Даже будучи под мухой, он оставался полным ничтожеством, червем прямоползущим; он будто бы сидел в одиночной камере, а эти мысли... такие чужие мысли - как вода, по капле стекающая с потолка, отмеряя вечность секундами. И ни хлесткий пассатный ветер, ни картина уходящего навсегда солнца не могли сравниться с тем, что он чувствовал, вспоминая о детстве, о бедном обшарканном детстве с бабушкиным молоком и пропахшим нафталином шкафом, где обычно таились новогодние подарки, о бессмысленных поисках утерянной когда-то игрушки, о "прятках" с братом, и как тогда смеялись, спрятавшись на балконе зимой; о том, как каялись бабушке, чтобы не рассказывала матери о сломанной игрушке, ведь случайно; о весне и мокрых подтаевших снежках, о том, как, по сути, водой в друг друга бросались, о лете и тайном походе на свалку за гаражами, об осени нечего было рассказывать; о новых знакомствах с дурными мальчишками с улицы, которые с такой охотой учили плохому, а ты впитывал, впитывал, думал - правильно говорят; о своих детских размышлениях перед сном, о том, как боялся монстра, который, казалось, так и норовил внезапно вылезти из-под кровати, заставив тебя врасплох; о крепких руках отца и нежной груди матери, о том, как прятался то за батьку, то за мать; о том, как в детстве рвал рисунки, такие неумелые рисунки, казавшиеся классикой жанра, который самолично изобрел вчера вечером; о тяжких детских обидах и еще более тяжких примирениях, о той частой фразе "родители узнают - убьют", ведь ныне и убить-то некому; об особом устройстве детского сознания: оно неповторимо, это феномен, ведь ни один человек на Земле не мыслит так, как мыслит ребенок; о патологической несбывчивости мечт, которых тогда было непозволительно много, о святости детского сна и о старых фотографиях, на которых все всегда так счастливы - о всем самом главном, к чему так быстро привыкаешь, а спустя жизнь понимаешь - счастье.
"Нет, я не могу больше так! - заорал он в пустоту. - Сколько ж можно? Что это за низость, что за мо-
ральная пошлость, что за эстетическая извращенность, куда мир катится? Говорю избитыми фразами... Хе... Мне стыдно... Кто-то, но не я, кто-то, но не я! Непозволительно, слишком низко! Нет, слишком пошло! Нет! Слишком просто... Зачем я родился, зачем появился на свет? Выходит, для того чтобы в детстве мечтать повзрослеть, а, повзрослев, прозреть и убеждать себя в прежней детской, неопытной, в каком-то смысле даже нелепой слепости? Что же будет дальше? Быть может, спустя годы, я пойму, что счастье - вот оно, передо мной... правда, годы назад. Я лишь вижу его отраженье. Выходит, счастье - это то, что ушло? Получается, его нельзя испытать... Так же, как нельзя ощутить боль при наркозе. А потом понимаешь - вот это была боль... настоящая, хлесткая, резкая, протяжная... И момент этого осмысления и есть счастье... Или несчастье?.. Ибо понимаешь, что сейчас твоя мечта - вернуть всё, как было раньше, терабайты сюжетов назад. И, сколько ни мечтай, сколько Господа ни проси - не сбудется. Только аукнется - и прямо в сердце острой шпилькой. Поздно, всё, время ушло, настал чей-то час, но не твой. Чей-то. Но не твой...
Помечтав еще пару минут, меченый встал с бледного поребрика, оглянулся по сторонам, поправил уже не новый черный шерстяной шарф, и двинулся через сквер. А тучи сгущались. Он понимал: и этому есть предел, скоро даст. И, как ни странно, дало. И даже раньше, чем он ожидал. Причем дало так, что ух! Мало не показалось никому. Быть может, потому, что некому было казаться: как говорится, все свои в такую погоду дома сидят, телевизор смотрят. И меченый пошел прямо, как обычно ходит, не зная ни цели, ни места, куда в конечном итоге придет... если дойдет. И гордый подбородок будто жаждил полёта. И брови его смирные казались стальными. И истуканы позавидовали бы его холодной стойкости. Да только никто, да и сам он, признаться, не мог понять, чем же он все-таки меченый? Ведь каждый из нас, если так подумать, тоже меченый, вопрос - чем?
А ответов куча, они сами в голову просятся!