И чего только не углядишь на питерских гулящих улицах! Ярким апрельским днем по шестой пешеходной линии Васильевского чинно прогуливается народ, радуясь солнышку, теплу, праздникам и предстоящему лету. Ничто не нарушало бы эту идиллическую картину, если бы не странное поведение внешне солидного, трезвого мужчины предпенсионного возраста в кожаном пиджаке, с непривычным выражением радости на круглом седобородом лице.
Согласитесь, такое сейчас увидишь нечасто. К тому же он, размахивая огромным портфелем, издает фальшивые звуки, считая их за исполнение песни из кинофильма «Дети капитана Гранта», которую нынешнее поколение уже не знает. Но, видно, певца это обстоятельство не смущает, и неверный голос выводит задиристо-громко:
А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер,
Веселый ветер, веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете
И все на свете песенки слыхал…
Кто привык за победу бороться,
С нами вместе пускай запоет:
Кто весел – тот смеется,
Кто хочет – тот добьется,
Кто ищет – тот всегда найдет!..
Василий Лебедев-Кумач
А почему люди не поют вместе со мной? – удивляется мужчина, начиная петь заново: остальные слова за давностью лет он успел забыть.
- Люди! У меня книжка вышла! – хочется крикнуть ему, но теперь не принято делиться с прохожими своей радостью. Вот если у него случится инфаркт, вокруг лежащего мгновенно образуется сочувствующая толпа и какой-нибудь доброхот уже протягивал бы ему таблетку валидола.
Одиночество в толпе
Толпа бежала – человек лежал. Толпа роняла: «Пьянь». И мимо, мимо… А человек от астмы умирал, и смерть глаза, усердствуя, стеклила. А человек прожил – ни капли в рот ни коньяку, ни водки, ни портвейна. Беда взяла, однако, в оборот, в полвека путь ему земной отмерив. О равнодушья, черствости напалм! На нас ты рухнул огненною тучей. Лежащий – трезв. Пьяна была толпа своим, пока еще, благополучьем.
Один из нас лежал. В немой мольбе. Для всех чужой. Без имени. Без отчества. Страшнее одиночества в толпе нет на земле, пожалуй, одиночества. Виктор Малынщук.
А то – книжка… Мужчина присаживается на скамейку, вынимает из портфеля средней толщины книгу и медленно шевеля губами, читает: «Александр Раков. Былинки. У раскрытого окна». Потом долго рассматривает нарисованный на обложке вид из окна - сельскую дорогу, лужу, изгородь для скота, уходящие вдаль копна сена и деревянную церквушку вдали. Красота!
Потом раскрывает ее и с видимым наслаждением вбирает в себя запах свежей типографской краски. Потом очень медленно начинает перелистывать страницы; это уже не чтение – это строгая ревизия, тут мимо и муха не пролетит. Качество печати? – Отменное. Шрифт – замечательный. Фотографии – прекрасные. Содержание? Писатель задумывается…
Какая-то на сердце смута,
а вот отчего, не пойму…
Как будто ты нужен кому-то,
да вот неизвестно – кому…
Какая-то на сердце тяжесть,
но я не пойму – отчего?
Как будто из пропасти тянешь,
да только совсем не того.
Но вот наступает минута,
внезапной догадкой слепя:
ты нужен себе, не кому-то,
и вытянуть хочешь себя.
И благодарение Богу,
что совесть покуда жива,
что бить начинаешь тревогу,
о ком-то подумав сперва!
Инна Кашежева
Мужчина предпенсионного возраста кладет книгу в портфель, но спохватывается и стремительно вынимает наружу. Фу-у! Слава Богу, и список поэтов на нужном месте. Ему так хочется поделиться с кем-то, что писатель подходит к двум собирающим милостыню бомжам и, выгребая из кармана мелочь, говорит: «А у меня книга вышла». «Поздравляем», - равнодушно отвечают они, подсчитывая монетки на нечто нужное.
Писатель опять хотел было запеть невыветрившиеся обрывки другой песни: «Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная…», но что-то уже сломалось внутри, глаза потухли, петь расхотелось, и он, приноровившись к ритму праздной толпы, затушив в себе радость, с постно-чинным лицом держа толстый портфель, споро направляется в сторону метро…
Кто весел – тот смеется, кто хочет – тот добьется, кто ищет – тот всегда найдет!.. – по инерции затихая, бьются строчки под стук сердца…
Летописец
Вея чистую быль от нелепиц, проходя между бездн и высот, летописец-старик, страстотерпец, страшный крест свой по жизни несет… Так кого-то забили в железа, кто-то спущен был с башни в проем, тот преставился «иже зареза» брата в Гжатском уезде своем. Очи скорбные, жидкие пряди. От дворовых свободен работ, только правды единственной ради он скребет, и скребет, и скребет… Что послы возвратились из Рима и кто пытан на днях колесом… Будто так уж необходимо нам об этом узнать обо всем! За бойницей гудят христиане. Им плевать, если глубже, на дно опускаясь в ночном океане, будет прошлое погребено. Лишь один он, исполненный страхом, слыша в сердце неведомый глас, все скребет… «Аз смиренно писахом» не смыкает вдавившихся глаз. Не какой-то бумагомарака!.. Он далеким потомкам под нос света горсточку, вырвав из мрака, на дрожащей ладони поднес. Мелочь былей, что нету дороже, словно бусинки нижет на нить и трепещет от ужаса: «Боже, о, не дай ни одной обронить!» Быть нельзя и худей и забытей, но как змий-искуситель умен: «Что он значит, твой мир без событий, без характеров, дат и имен?» Евгений Винокуров.
*Афоризм из стихотворного трактата римского грамматика Теренциана Мавра (III в.н.э.). Часто цитируется по-латыни: “Habent sua fata libelli”. Но это – неполная цитата. У Теренциана сказано: «Книги имеют свою судьбу, смотря по тому, как их принимает читатель».
ЗАГЛЯНИТЕ В НЕЕ – ЛЮБОПЫТНАЯ КНИЖИЦА
Если бы вы только знали, как мучительно тяжело продавать на выставке выстраданные тобой книги. Ведь не первую – шестую подряд отдаю за деньги. И каждый раз испытываешь унизительное чувство, словно ты сделал нечто непотребное. Правда, часть покупателей о выходе книги знает из газеты и покупает без слов, других приходится, как зазывала, просить: «Купите мои последние «Былинки»! Некоторые крутят в руках толстую книжку и вопрошают – о чем? Объяснять написанное так же невозможно, как на пальцах показывать балет «Лебединое озеро». Я замолкаю и обижаюсь.
ИСКАТЕЛИ
Подобно тому, как Александр Третий
Сделал три ошибки в двухбуквенном слове «щи»,
Написав «стчи», -
Есть такие люди на свете все искажающие, как ты их
ни учи.
Зелень для них не что иное, как только приправа
для рыбных и мясных блюд;
Лира известна только в виде турецких или еще каких-нибудь
денег,
Словом – одна из иностранных валют.
А перо? Спросите у них, что такое перо?
Это для них что-то вроде подушечного пуха,
А вовсе не инструмент для выражения своих настроений,
надежд и идей.
Вот что характерно для далеко не безсмертного духа
Этих людей!
Леонид Мартынов
К счастью подобных людей мало. В книге «Знаки припоминания» уже есть описание писательских мук. Но это другая книга – и муки продолжаются. Слава Богу, что это не первый писательский опыт:
«Уважаемый Александр Григорьевич!
Хочу поблагодарить вас за ваше творчество. Очень люблю и давно читаю вашу газету. Бывало, что в трудную минуту находила совет и поддержку в ваших былинках. А еще огромное спасибо за то, что от вас я узнала о дорогом нашем батюшке Иоанне Миронове, об этом чистейшем роднике любви ко Господу и к нам грешным. Теперь хожу в храм к батюшке.
Желаю вам доброго здоровья, успехов, терпения и всего самого доброго. Елена Захарова».
Но вот другая покупательница в недоумении желает вернуть мое дитя назад: слишком много стихов, да ещё не моих. Да вы прочитайте, а потом уж поговорим! Я и деньги верну. Отходит нехотя. Но дома ждет письмо от поэта и писателя Евгения Санина: «От всего сердца поздравляю с выходом новой книги. Очень впечатляет. Удивительное дело: не остросюжетный роман или сентиментальная мелодрама, а захватывет так, что хочется читать ещё и ещё… Большое вам спасибо! Поздравляю!» И холодок отходит от сердца, и надоевший, заваленный бумагами стол уже не кажется пыточным, и новые былинки еще неясно проплывают мимо.Решено: я снова сажусь писать!
Мои дорогие читатели! Умом я понимаю, что все вы разные, как разные у нас вкусы. Что нельзя прочитать все книги на свете. Что много авторов пишут лучше меня. Что вовсе не обязательно покупать мои книги, читать мои былинки. Хочу только, чтобы вы знали: настоящие книги пишутся кровью сердца. Пожалуйста, берегите писателей…
Я просматривал книжечку, кажется – Глебова:
Сколько песен живет, сколько песен погибло,
Сколько было их, сколько их как бы и не было,
Вдохновенно исполненных где бы то ни было!
Сколько пьес породила поэзия Тютчева!
Почему «Очи черные» были живучее?
Я смотрел, отделяя от самого лучшего
Безусловно хорошее, среднее, худшее,
Отделяя новаторское от стариковского,
И себе говорил я: «Вот это подхватывали,
А вот это забыто…»
«Левый марш» Маяковского,
Список пьес на слова Шагинян и Ахматовой,
Тексты Пушкина, Блока и тексты Ратгауза, -
Эти выжили, эти в забвение канули…
Говорят, что сейчас музыкальная пауза.
Я хочу, чтоб мелодии новые грянули.
Это можно и нужно, чтоб песня как хлеб была
Или словно гроза, что над пашнями движется.
Я просматривал книжицу, кажется – Глебова,
Загляните в нее – любопытная книжица!
Леонид Мартынов
«ВСЕ ОБОЙДЕТСЯ В ЛУЧШЕМ ВИДЕ. НЕ СПОРЬ. ДЫШИ. ПРИМИ УРОК».
В редакции происходит драма: уходит работник, один из четырех, причастных к созданию газеты. Это в крупных конторах прием-увольнение – дело рутинное; для этого у них отдел кадров есть, он и новых людей подбирает по конкурсу. А у нас редактор – един во всех лицах. За 13 лет состав полностью сменился дважды, за одним исключением: как работали мы с бухгалтером, так и продолжаем работать второе десятилетие, разве что помощница у нее появилась.
Этим хотя бы себя успокой,
чтобы душа не была тебе ношей:
каждый хороший кому-то плохой,
каждый плохой для кого-то хороший.
Вспомни, что был или нынче любим,
верь, что немилость однажды устанет, -
легче и взгляду, и мыслям твоим
пусть ненадолго, но все-таки станет.
Как заклинание вслух повтори:
«Каждый живи на земле не отчаясь».
Словно другому, себе говори,
словно к другому, к себе обращаясь.
Изяслав Котляров
У нас каждый человек на счету, каждый несет не одну, не две - кучу обязанностей. Тем более, верстальщик; пять лет вместе, а общего языка так и не нашли. Трудно ему было со мной, еще труднее мне: сколько раз, смиряя гордыню, просил я прощения ни за что. Но его ошибки множились, ему не нравилось подчиняться, а на меня наваливались неприятности. Как бы вы оценили работу газеты, если в ней забыли опубликовать вами же честно оплаченное объявление? Или когда цветная газета к празднику Победы вдруг выходит в черно-белом варианте – по забывчивости работника? Я и ругался, и умолял, и наказывал, но ничего не менялось. И вот наступает тяжелый момент, когда надо срочно заменить человека, да в такой сложной области редакционной работы, куда сливаются усилия всех людей. За эти годы сотрудник так и не сросся с газетой – это была работа ради денег; теперь он подыскал более подходящее место: семья, дети перевешивают… И осуждать нельзя, и радоваться: «Слава Богу за все!» пока не получается. Это от маловерия. Уже сколько раз я в отчаянии кричал жене, что газету придется закрыть, и каждый раз, иногда быстро, а чаще заставив помучаться с лихвой, Господь присылал замену, да лучшую прежней. А впереди лето, и на лето никто устраиваться на работу не любит. Видимо, придется терпеть до осени, до первых холодных дождей.
Последний шанс: «Батюшка благословил тебя остаться». – «Нет». Ну, на нет и суда нет.
Конечно, мы разойдемся, как православные люди, попросим друг у друга прощения; будет ли это искренне? Мне уходить некуда…
Все обойдется в лучшем виде.
Не спорь. Дыши. Прими урок.
Выходит срок любой обиде,
И жизнь – длинней, чем этот срок.
Пообомнется, поостынет
И вдоль пойдет – не поперек…
А там беде или гордыне,
Чему-нибудь да выйдет срок.
И отодвинется. Отыдет.
Отбередит. И, тратясь впрок,
Не снизойдет к былой обиде
Душа… Но дай, но дай ей срок!
Ирина Снегова
P.S. А новый работник появился за день до увольнения прежнего. И сразу включился в ритмичный танец газетной круговерти. Слава Богу за все!
ТЫ МЕНЯ ДО СИХ ПОР НЕ ЗАБЫЛА
Все отняла ты у меня и все дала ты мне, газета! Даже последние дни на земле я отдал тебе, а не умирающей маме. Ты захватила все мое существо, подчинила себе всю мою жизнь, и нет мгновения, когда я не думаю о тебе – в двойной листок кондопожской бумаги шириной 59,4 сантиметра уместилась вся моя суть.
РАЙОННАЯ ГАЗЕТА
Люблю районную газету,
Грущу, случается, по ней.
Там есть немного про планету
И много про моих друзей.
Она пропахла не случайно,
Как и советовал райком,
Конторой СМУ, шоферской чайной,
Землей, зерном и молоком.
Но, век воюя со стихами,
Вдруг напечатает в тоске
Шедевр с луной и петухами,
Поскольку критики – в Москве.
Я помню, как в краях знакомых
Мелькала, отслужив, она
Кульками в наших гастрономах
И голубями из окна.
А мне поверить очень важно,
Что этот экземпляр иль тот
Как бы корабликом бумажным
К потомкам дальним доплывет.
И пусть им наша жизнь приснится,
И пусть,хотя б на полчаса,
Они запомнят наши лица,
Расслышат наши голоса.
Николай Дмитриев
… Таким же хмурым ноябрьским утром пять лет назад позвонила в редакцию мамина соседка: в телефоне короткие гудки, ключом дверь не открыть. Примчались мы быстро, благо редакция тогда находилась неподалеку. Когда я стал бить кулаком в дверь, из квартиры раздался удивительно спокойный мамин голос: «Ломайте дверь! Я не могу встать». Я сбегал за рабочими с ближайшей стройки, они ломом открыли дверь.
Мама лежала на холодном полу в ночной рубашке, телефонная трубка крутилась на проводе, дверной замок был зафиксирован защелкой. «Я надеялась только на тебя, Саша».
Не смерти боялась старуха – боялась, что заперта дверь. И сердце с задержками глухо толкало: ну встань же, проверь. Умрешь – и никто не заглянет, и мимо пройдет почтальон. И знала: не сможет, не встанет, лишь вскрикнет. Как слаб ее стон… И вслед за оборванным стоном из тела рванулась душа. Не зная – куда ей, над домом помедлила, нервно кружа, над жутким сплетеньем во мраке проспектов, проулков, дворов, где яро хрипели собаки, пугаясь незримых воров, где с грустью поэты взирали на всплески созвездий в ночи и злились – светать не пора ли – устав на дежурстве, врачи. И трижды светало, и гласно над смертью злорадствовал гимн. И слепо окошко не гасло, лишь свет становился другим. Душа с содроганьем глядела, беззвучно прижавшись к стеклу, на желтое щуплое тело, что скорчилось в дальнем углу, на скопище склянок и марли, на старый надежный запор, с мольбой: чтобы двери взломали – хоть кто! Пусть убийца и вор… Александр Тюкаев.
Мама не плакала, не жаловалась, хотя до сих пор я не знаю, сколько часов пролежала она без людей, без воды и питья? Мама хотела в туалет, но ноги не слушались, мы довели ее до двери и остановились в нерешительности: как поступить дальше? Но мама, как всегда, сама нашла выход: «Сынок, поезжай, у тебя дела, я теперь справлюсь сама». И я уехал до вечера делать газету, и только с осенней темнотой вернулся назад со знакомым врачом.
Мама опять лежала на полу, голова судорогой была откинута назад. «Менингит, в таком возрасте неизлечим», - мгновенно поставил диагноз полковник, и мы, уложив маму в постель, разъехались по домам. Вот чего не могу я простить себе и через пять лет! Надо было еще утром остаться, вызвать скорую, а вдруг все повернулось бы по-другому? Но только на следующий день началось мамино мытарство по больницам, которое завершилось уже ночью отдельным боксом в больнице им.Боткина. Еще 67 долгих дней и ночей мы вместе боролись за жизнь – а мама очень хотела жить! – но против Бога не пойдешь.
Вы спросите: а для чего ты ворошишь старое? Ворошу, потому что совесть не дает покоя.
Мог я оставить газету хотя бы ради мамы – на время? Без проблем. Тогда почему уезжал и возвращался, вместо того, чтобы, отбросив стыд, быть рядом с близким человеком? И все безконечные два месяца разрывался я между больницей и редакцией, а надо было находиться при маме неотступно, хотя ее и опекала сиделка, сына-то она не заменит. Как расстраивалась мама, когда я приходил во время ее сна! «Сынок, ну почему ты меня не разбудил? Я так соскучилась по тебе», - говорила она, когда узнавала меня. Нет, я никогда не забуду этих тревожных дней. А исправить ничего нельзя. И совесть будет саднить до конца дней. А сколько я причинил маме зла за всю ее жизнь, лучше не вспоминать…
Но после твоего ухода, мама, ты стала мне такой близкой, я так понял тебя, как не смог понять рядом. Даже там ты безпокоишься обо мне, но об этом я писать не стану. До скорой встречи, мама, папа, бабушки и все-все мои близкие. Недалек и мой час…
В этот ласковый, солнечный день,
переполнена вешнею силой,
расцвела за окошком сирень,
та, что мама моя посадила.
Мамы нет уже столько лет!
А сирень распустилась – как чудо!
Словно сыну родному привет
мама шлет издалека, оттуда…
Ясным светом сияют цветы,
словно взгляд – материнской любовью.
Ты прости меня, мама, прости,
что я виделся редко с тобою,
что не очень я ласковым был,
и давно не бывал у могилы,
что тебя я почти позабыл…
Ты меня до сих пор не забыла.
И прощая любую вину,
и готовая встать на колени,
к моему прислонившись окну,
гладишь стекла ветвями сирени.
Александр Жуков