Садовый огорошенный standaль,
забредший из Флоренции во флору,
он там стоит, где сад ему воздал,
облив собой воздушную опору.
Его берет фаюмская вода
своей стеной и в сотый раз листает,
не зная, где у этого куста
сокрыта поведенческая тайна.
Ни ветерка. Заглохший мокрый сад
похож на пар над палубой ковчега.
Вдруг листья у куста начнут плясать
и вверх по веткам разве что не бегать.
Конечно, начинаешь слышать речь,
к тому же - видеть всякие рисунки.
Сильфида в нем пытается прилечь?
София роется в плетеной сумке?
Опять идет фаюмская стена,
зрачки перемежая пузырьками.
Была неопалима купина,
мой куст наоборот – ненабрякаем.
Он – как бы куст. Он полон худобы.
И прядает листами беспричинно,
с тех пор как понял, что всё время был
неиспаренной частью андрогина.
С тех пор как внял, что он не суверен,
не вожделенец. И его вторая
суть просто прилежит к его коре,
не ударяя и не напирая.
Не испытав удара. Падежа.
Летя, как некогда они летели.
Он внял, что с ней пытается дышать
одним, еще до-солнечным, сплетеньем...
Стой, головой садовой забредай,
вокруг себя осаживай кружала
из воздуха, в котором никогда
не бился ипполит, лолита не рожала.
В котором не разъело наш Urgrund,
и убыль Бога между всеми нами
не обнажила каждому дыру,
которой мы друг друга заминаем,
тщась уничтожить жажду половин,
насытиться, а не налюбоваться.
Но есть древесный недоандрогин.
И вместе с ним – фигура девиаций.