Дай ей глоток одиночества липкого, скользкого, словно кровавая лужица,
Ночью туманной, под тонкими липками древние буквы в заклятие сложатся.
Звоном железа раскатятся формулы, дерево гибкое в перья оденется,
Все парадоксы окажутся нормами их перемелет проклятая мельница.
Выйди на улицу ветреным вечером, дунь на ладони и выгнутся линии,
Ты остаешься навеки невстреченным - бледная кожа и локоны синие,
Тонкие пальцы сожмут подлокотники, свет загорится - конец представления...
Крылья останутся на подоконнике рядом с неначатой кружкой сомнения.
Небо летит к тебе слишком стремительно, ты понимаешь что выводы - лишнее
И вырываешь так предусмотрительно кем-то пришитые кольца. Над крышами
Звуки сгущаются, перед падением, (где-то внизу собираются зрители)
Ты выбираешь глупца или гения и приближаешься к шляпам и кителям.
В памяти перебираешь мгновения горького счастья с налетом отчаянья,
Вот они - восемь секунд вдохновения, время молитв и стихов на прощание,
Вот они семь островов одиночества, воспоминаний упущенный случаев,
Шесть оправданий кровавого творчества, пять оскорблений надежды на лучшее,
Ниже - четыре порыва к прекрасному, три понимания неотвратимого...
Люди внизу понимают по разному, даже всеобщую веру в Единого...
Два. Время тянется медленно-медленно, ты замечаешь круги на поверхности,
Ты продолжаешь подробно и въедливо анализировать суть многомерности.
Ты продолжаешь мусолить последнее - как бы зависнуть над этими крышами,
Как бы не рухнуть на волосы медные, на завитушки каштаново-рыжие
Как не сломать эти взгляды печальные, не разорвать это тихое пение...
Вот и один... Ты меняешь молчание на предпоследний кусочек терпения,
С древним заклятием, шепотом ветреным тихо коснешься упругой поверхности -
Это она протянула уверенно к небу ладонь, растопырив для верности,
Тут же стряхнет, ну зачем ей убогие, падшие с неба осеннего, низкого
Ты же растаешь, стекая под ноги ей, тысячей капель, холодными брызгами...