Приходит мне письмо по электронной почте от читателя из другого города, с которым мы иногда перебрасываемся посланиями, но лично не знакомы. «Я с большим уважением отношусь к вашей работе, очень болею за то, чтобы ваши издания развивались и были ограждены от всякой грязи, - пишет он. – Но вот какую информацию дал мне один проверенный человек, мой друг, православный, живущий ныне в Израиле». И далее идут подробные обвинения в адрес одного из моих сотрудников во всех смертных грехах.
Завершается письмо словами: «Не хочу, чтобы меня мучили сомнения относительно этого человека, поэтому прошу лишь написать мне, соответствуют ли изложенные факты действительности. Я вам доверяю».
А надо сказать, что речь идет о фактах почти двадцатилетней давности, когда я не только не был знаком с сотрудником, но и сам находился по уши в зловонной грязи.
И еще одну закономерность подметил я в переписке с читателем: как только начинается пост, он непременно пишет мне какую-нибудь гадость. Не обо мне, нет – о других. Наверное, «крутит» моего читателя в дни поста; иначе чем объяснить такую закономерность?
Клевета
Она ползет, она шипит змеино. Метет углы шершавым языком. И тянется по следу длинно-длинно. И к дому подбирается тайком. И по дорожке заспанной, полночной, когда стоят все двери под крючком, она крадется к скважине замочной и оловянным пялится зрачком. Потом идет по городу судачить. Живых и мертвых исподволь бранить. Ей надо все вокруг переиначить. Пересобачить. И перечернить. Ей надо сделать сильного безсильным. Людскую радость завистью скосить. И в мелкозубой ярости крысиной слушком поганым душу укусить. И спрятаться. И в тайнике безвестном скрипеть пером, ползучим и тупым. Ей надо сделать честного безчестным. Мечту безкрылой. Зрячего слепым. О, дай мне, время, зрение такое, что за сто верст найти наверняка стреляющего подлою строкою, укрытого в норе клеветника. Он стОит слез, он столько стоит крови, что я – в людскую веря доброту – без лишних слов, без долгих предисловий рубил бы языки за клевету! Сергей Островой.
Пришлось ответить. «Александр! Вольно или невольно, однако, вы бросили в меня кусок грязи. Я, конечно, покажу письмо своему духовнику, но заранее знаю, что он ответит: «Брось камень в того, кто без греха». И добавит непременно: «На себя смотри, на грехи собственные, а не в чужих ковыряйся». И я с ним полностью согласен.
Начал припоминать, что я творил два десятилетия тому назад, но бросил: батюшка запрещает вспоминать исповеданные грехи, от которых ты сумел отстать.
Я сам себе корежил жизнь,
Валяя дурака.
От моря лжи до моря ржи
Дорога велика.
Вся жизнь моя такое что?
В какой тупик зашла?
Она не то, не то, не то,
Чем быть должна!
А телеграфные столбы
Идут куда-то вдаль.
Прошедшее жалеть бы стал,
Да прошлого не жаль.
Я к цели не пришел еще,
Идти надо века.
Дорога – это хорошо,
Дорога далека!
Николай Глазков
Господь сказал: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришел спасать не праведников, но грешников к покаянию» (Мк.2,17) - в этих словах заключен величайший смысл Его появления в человеческом образе среди людей. Пусть ваш иерусалимский друг побольше думает о своей душе; каждый перед Богом будет отвечать на Страшном Суде только за себя. Почитайте, что говорят Святые Отцы об осуждении:
†«Лучше о себе сказать худое, нежели говорить худо о другом. Если кто, желая позабавить себя, выставляет другого на посмешище, то воображай себе, что предметом смеха служишь ты сам, и в таком случае слова его более огорчат тебя». Свт.Григорий Богослов.
†«Кто осуждает других, тому нужно, чтобы не осуждали его собственные дела». Прп.Ефрем Сирин.
Или вспомните евангельскую притчу о женщине, нарушившей седьмую заповедь. Архиепископ Иоанн (Шаховской) пишет: «Вот разъяренная толпа подходит к Спасителю. Она влечет женщину, «взятую в прелюбодеянии», и готова за это побить камнями… Как благоговейно эта толпа выслушивает мудрый и кроткий ответ Спасителя на свой вопрос, и как сильно, живо говорит в это время совесть человеческая в каждом из этой толпы… Разве нечто такое возможно теперь? Безмолвные, обличаемые внутренним судом совести, эти грешники рассеиваются…»
Не осуждай
Не осуждай… Чтоб ближних быть судьею,
Спроси у совести, ты сам-то лучше ль их?
О, брат, кто точно чист душою,
Тот благ к погрешностям других!
Не осуждай… Ведь слову нет возврата!
Смотри, что, как сказал Спаситель, неравно.
Увидишь спицу в глазе брата,
А проглядишь в своем бревно.
Не осуждай – затем, чтоб обличеньем
Не пал бы на тебя тот камень с высоты,
Тяжелый камень осужденья,
Которым в брата бросишь ты.
Не осуждай!.. Не люди злы душою,
А жизнь людей бывет часто зла;
Сперва узнай, какою их стезею
Она к погибели вела.
Не осуждай! Дерзнешь ли поручиться,
Что ты пристрастием не будешь увлечен?
Не осуждай! Ты можешь ошибиться.
Не осуждай! Не будешь осужден!
Михаил Розенгейм
«ВОТ ЧТО НЕНАВИДИТ ГОСПОДЬ: ГЛАЗА ГОРДЫЕ, ЯЗЫК ЛЖИВЫЙ И РУКИ, ПРОЛИВАЮЩИЕ КРОВЬ НЕВИННУЮ» (Притч.6,16-17)
Глухарь – реликтовая птица,
В планету вросшая на треть,
Единственный, кто не боится
Самозабвенно песни петь.
Мы все поем любимых ради
Под небом, полным синевы.
Но недруга почуяв сзади,
Бежим или идем на Вы.
Ни человек, ни зверь, ни птаха
Не разорвали этот круг.
Один глухарь не знает страха,
Когда зовет своих подруг.
Тысячелетий сбросив бремя,
Вокруг не слыша ничего,
Он весь – любовь. И в это время
Убить удобнее его.
Сергей Щербаков
Дед-лесничий заплакал, пожалуй бы, только слезы ему не под стать. Написал бы кому-нибудь жалобы, но кому он их будет писать. Дребезжат над лесами початыми электрических пил голоса… Что поделать: бумаги с печатями разрешили калечить леса. И задумчивый голос лесничего очутился минувшей весной не в лесу, среди гомона птичьего, а на голой опушке лесной. Но в ночной глухомани таинственной ежевесенно слушал старик на сосне уцелевшей единственной глухаря одинокого крик. И тогда он вставал среди полночи, отгоняя тревожные сны, и натягивал старые помочи, и снимал дробовик со стены. Шел – и в небо глядел бездонное. В ствол – патрон, и курок – на взвод. Шел и слушал, как птица бездомная понапрасну кого-то зовет. Как судьбу проклинает лютую, встав во весь глухариный рост, длинно вытянув шею надутую, крылья книзу и веером хвост. Унеслась молодежь глухариная токовища другие искать. Старика же привычка старинная никуда не желает пускать. В продолжение месяца целого дед-лесничий ружьишко таскал. Сколько раз он его нацеливал!.. Сколько раз он его опускал!.. Сколько раз он ходил задумчиво, спотыкаясь о рыхлые пни… Комары поднимались тучами, предвещая погожие дни.
Лес убит… И безгласными судьями на болоте кончали свой век друг на друга похожие судьбами птица старая и человек. Владимир Морозов.
Вторая история:
Лесничий встречал нас и хлебом и солью, теперь на лице, перекошенном болью, одно недоверье. И запертый дом. – Послушай, лесничий, мы тоже живые… И наша дорога не так уж легка… Не пустишь – не надо, хотя не чужие. Но что же случилось? И где же рука? – От этих вопросов он словно взбесился… И кто-то из нас извиниться успел. Он как-то помялся, заметно смутился. Мы сели на бревна, и он подобрел: - Скажу я вам, братцы, что нет полумеры в лесническом деле. Все как на войне. Меня привязали к сосне браконьеры, убили собаку и скрылись во тьме. Да благо студенты искали науку, случайно наткнулись да в город свезли. Потом уж в больнице отрезали руку. Но только бандитов пока не нашли. Они ведь не лесом у нас промышляют. К чему теперь в городе хворост и пень? А все потому эти бестии шляют, что в нашем хозяйстве красавец олень. – Он раньше встречал нас и хлебом и солью, и теплым приютом, и диким вином… Теперь на лице, перекошенном болью, одно недоверье и запертый дом. Егор Митасов.
Третья история:
Тем утром, радостным и вешним,
В лесу гудело и тряслось.
Свои рога через орешник
Нес молодой тяжелый лось.
Он трогал пристально и жадно
Струю холодного ключа,
Играли солнечные пятна
На полированных плечах.
Когда любовный зов подруги,
Вдруг прилетев издалека,
Его заставил стать упругим
И бросить на спину рога.
Но в миг, когда он шел долиной,
Одним желаньем увлечен,
Зрачок стального карабина
Всмотрелся в левое плечо.
Неверно дрогнули колена.
И раскатился скорбный звук.
И кровь, слабея постепенно
Лилась толчками на траву.
А за кустом, шагах в полсотни,
Куда он чуть дойти не смог.
Привесил к поясу охотник
Умело сделанный манок.
Владимир Солоухин
А бывает и так:
Курок велел, и пуля-псина впилась, рыча, в лосиный мех. Но только вздрогнула махина, не останавливая бег. Метался выстрел, длилось эхо в лесу, как дальняя гроза, робея – после неуспеха – встречать охотника глаза. А тот пустую гильзу сбросил и вслед – ошметину плевка: «Дуплетом надо было лося, тогда б свалил наверняка». Струился лес с мохнатых елей, ложась, как чистые бинты, на крови алые капели и на неровные следы. Замолкло эхо. Стало тихо. И лось упал передохнуть. Но тщетно тыкалась лосиха в его простреленную грудь. Юрий Шутов, СПб.
Здесь посадил он сосны,
Взлелеял, воспитал.
Но городок разросся –
Еще один квартал
Поставить где-то надо
На вечны времена…
И вот уже команда
Лесничему дана.
Теперь ему придется,
Как думы ни горьки,
Валить своих питомцев
На серые пески.
Корчует пни бригада
У солнца на виду.
Впервой душа не рада
Привычному труду.
Расчищена площадка,
Уж первый кол забит…
Лесничий для порядка
Пристрастно оглядит
Пустынное пространство –
Как много лет назад, -
Где он сажал напрасно
Сосну – за рядом ряд.
Олег Дмитриев
Выходит рысь ночами в город, минуя вышки и посты, ее в кварталы гонит голод – леса окрестные пусты. И кто-то, глядя из окошка, подумает наверняка: «Какая царственная кошка! Как грациозна и ловка!» Другие с ломом и лопатой придут прогнать ее взашей, а у нее в лесу рысята, голодных трое малышей. Она урвет немного пищи, прозябнет на сыром ветру, в свое холодное жилище вернется только поутру, но даже уходя по стежке и чувствуя собачью пасть, не пожалеет, что не кошкой, а вольной рысью родилась. Михаил Дудин, СПб
Рысь уши прижала, как рысь,
Прыжком смертноносным чревата…
Охотник! Поостерегись!
Рысь в ловкости не виновата.
Ты взвел обреченно курок.
Ты сердце доверил металлу.
Ты сам отсчитал себе срок.
Видать, твоя доля устала.
Видать, на роду суждено
Погибнуть в свое оправданье
Тебе, кто утратил давно
Сочувствие и состраданье.
Охотник! В российских лесах
Нехрустка подстилка лесная.
Она упокоит твой прах,
Ни злобы, ни мести не зная.
Раиса Романова
Время отлова, отстрела, отлета, я в твоих чащах непуганый лось, дикая утка в замшелых болотах, в узкой протоке стоящий лосось. Я не из тех, кто страшится погони, прячется вглубь и дрожит в камыше, я опускаюсь в чужие ладони, я доверяюсь случайной душе. Я понимаю улыбки и жесты, чутко внимаю ночным голосам. Смело иду по наполненным жестью, глухо звенящим осенним лесам. Знаю, не будет иного мне крова, кроме неласковых этих небес, с каждой тропою сроднилась я кровно, вместо погибели жду лишь чудес. Как бы ни ранили зависть и злоба, сколько б снести ни пришлось мне потерь, время отстрела, отлета, отлова, я – твой наивный, доверчивый зверь. Валентина Калашникова.
Плач волчицы
Посреди окровавленных комьев горячего снега,
Над растерзанным логовом выла волчица.
И из глаз ее серых истошно, как у человека,
Слезы, горькие слезы не переставали струиться.
И слова различимы сквозь вой ее, как он понятен,
Так бывает со всеми, коль лютое горе накатит,
Молоко по сосцам на горячие комья струилось,
Человеческим словом седая волчица молилась.
«Огради, помоги мне, Всевышний, не волчья тут сила,
Не могу я в самой себе жажду отмщенья гасить,
Помоги же простить мне врагов моих, Боже, помилуй,
Как понять их, меня научи, научи – полюбить…
Лоб разбит, голова моя стонет от боли,
Все сломалось во мне, эту заповедь мне не понять –
«Возлюбите врага своего»… я в студеное поле
От тоски неотмщенья уйду – погибать, замерзать.
Пусть остудит метель, пусть сугробы повысосут вымя,
Молоку без волчат все одно – пропадать, пропадать.
Коль была б человеком, молилась бы присно и ныне
И читала бы Божие слово… Волчицею мать
Человеческая над гнездом опустевшим не взвоет?..
Есть опора, есть вера, есть разум – ты, Боже, дай ей.
Помоги же и мне, безсловесной, дай смертушке волю
До конца… Пусть остудит мне скорбную душу метель…»
Тамара Гусаченко
«В начале боялись звери и трепетали и склонялись перед человеком, как перед господином (Быт.2,19). Но когда мы лишились дерзновения и чести, то сами стали бояться». Свт.Иоанн Златоуст.