Я ехал в душном и жарком вагоне "Котлас-Москва", и временами, когда я ходил в буфет, он качался из стороны в сторону как больной. Поезд был скорый и шёл не останавливаясь на мелких станциях.
Никакой цели для приезда в столицу у меня не было. Я просто ехал через столицу к родственникам в Костромскую область и решился задержаться на день в Москве. Мать посоветовала мне сходить в музей или в галерею, но особого желания идти туда у меня не было. Хотя театр я иногда любил посмотреть, но за один день я всё равно бы не успел. В нашем маленьком городке К. часто тоже приезжал театр, и я уже успел привыкнуть к спектаклям и премьерам.
Я вышел на перрон ранним утром. Было свежо и прохладно. Рядом ходили носильщики и предлагали свои услуги. Со мной из вещей была только лёгкая сумка с курткой, зонтом и парой книжек и я не нуждался в их услугах. Я пошёл к подземному переходу. Он привёл меня к станции метро. Но метро в такой ранний час было закрыто и к нему уже толпилась тьма народу. Тогда я пошёл к Ярославскому вокзалу, чтоб взять билет на дальнейший путь. Я посмотрел на расписание - поезд шёл вечером, так что целый день был свободным.
У дверей вокзала какая-то тётка спросила у меня что-то насчёт расписания, вдруг ни с того ни с сего сказав: "Фу, вонючая Москва!" Я удивился её восклицанию, ибо пребывал в самом прекрасном настроении, не предполагав ничего худшего. Но потом, когда я взял в кассе вокзала билет и прогулялся немного в сторону от вокзала, я увидел лежащего недалеко от табачно-пивного ларька какого-то мужчину с задранной до лица рубахой, обнажавшей его голое от пупа пузо.
"Родная до боли картина!"- подумал я, потому что и в своём городе я видел такое, хотя очень редко. Некоторые пьяные личности, шатаясь, подходили к нему, трогали его, стремясь наверно понять - мёртвый человек или живой, и ничего не выяснив, уходили. В этой хмельной суете вокзала было что-то привлекательное и в то же время ужасное в своей отвратительности.
В лёгком смятении я пошёл к метро, изучив немного карту Метрополитена на привокзальной площади. Вышев на какой-то станции, я пошёл на переход к другой. Метро быстро домчало меня до станции "Арбатская". Я прошёл мимо библиотеки имени Лениа по переходу и вышел на Манежную площадь и на Александровский сад.
Я пошёл по аллеям сада. Было тихо, слегка припекало солнце. Невдалеке стояли фонтаны с водой, но ещё не работали. Ходили уборщики с мётлами. Через каждые сто метров я встречал милиционера, либо милицейский пост. В Кремль уже пускали, но нужно было иметь билет, а касса ещё не открылась. Она открывалась только через два часа.
Солнце выползало из-за купола Кремля. Я пошёл обратно вдоль Кремлёвской стены и вышел к мосту. Под ним и по нему неслись машины с огромной скоростью. Я решил пока прогуляться до метро и выйти на Арбат. Я шёл по мосту, но поток авто не иссякал.
"На авто мчат безумные россы"- вдруг всплыла строчка какого-то неизвестного стиха в моём мозгу. Я дошёл до какой-то станции метрополитена, во рту пересохло от жары, и я купив лимонаду, вошёл в станцию.
Проехав до нужной станции, я стал подниматься по эскалатору к выходу в город. Вот тут и случилось то, что окончательно испортило мне настроение на ближайшее время.
"Молодой человек! Подойдите сюда!" - прозвучал сухой, металлический голос где-то невдалеке. Я обернулся. За турникетами метрополитена стоял дежурный милиционер.
"Ваши документы!" - требовательно сказал он. Я предъявил ему паспорт и билет на поезд. Он нудно листал паспорт и шелестел моим билетом. Я сказал ему что я сегодня всё равно уеду.
"А где ваш билет?" - спросил он. Я не понял. "Так вот он" - говорю я, показывая на него. "Нет, которым вы приехали" - упрямым голосом произнёс он. Я снова стал объяснять ему что я всё равно уеду отсюда сегодня. "Ну ладно!"- подумал я и достал с досадой старый билет.
Он равнодушно посмотрел старый билет, помяв его в руках, и отпустил меня. Я почувствовал облегчение. Но вместо него пришло потом раздражение - я что, чеченский террорист что-ли, Усама бен Ладен или ещё кто? Глухой ропот мой не находил выхода и был бесполезен. Милиционер с ледяным и равнодушным взглядом остался позади.
Лет восемь или девять я не был в столице, с той поры как пришёл с армии. Я стал понимать, что провинциалов здесь не любят, они не вписываются в окружающий городской интерьер, их легко выдаёт своё, непохожее на москвичей,поведение и манеры. Они как бельмо на глазу.
Я вышел на Арбат. Многочисленные кафешки были ещё закрыты. Художники ещё только расставляли принесённые с собой картины на своих стендах. У памятника А.С. Пушкину и его супруги Натальи Гончаровой сидела девушка на скамейке, влево от неё мирно посапывал перепивший мужичок. Ругались матом кавказцы у "Грузинской кухни".
Я пошёл обратно. Снова вышел на манежную площадь. Били фонтаны у памятника Георгию-победоносцу, поражающему копьём змия. Кругом всё было торжественно и солнечно. Бесцельно я бродил по дорожкам сада. Прошёл мимо памятника маршалу Жукову. Было очень жарко. Золотились на солнце купола храма Христа Спасителя. Я прошёл через площадь. У небольшой часовни толпилась группа людей. "Пошли замолить грехи" - подумал я с горечью.
Отойдя подальше, я увидел у одного здания толпу демонстрантов с красными знамёнами. Всюду звучала пафосная музыка советских времён. Какая-то особа женского пола в чёрных очках вещала с парадной лестницы здания, как с трибуны:
"Товарищи! Нам сейчас нужно решительно и необходимо поставить этот вопрос. Надо отослать наше послание президенту России, чтобы оставить прах нашего дорогого вождя Ленина В Мавзолее, а не хоронить его в земле".
"Вот дураки! - подумал я, - ведь мёртвому уже всё равно, а живым - тоже самое". Однако пройдя немного, я увидел большую очередь ко входу в Мавзолей. Один старичок сидел на парапете. Я спросил его: "Это все к Ленину?". "Да - сказал он, - сумки и дипломаты проверяют, чтоб не проносили фотоаппараты". Я разочарованно оглянулся, подумав: "Дались мне эти сухие мощи!"- и пошёл обратно к Арбату. Хотя по правде говоря , я немного уважал Ленина, но совсем не любил его. Мои чувства к нему были противоречивы. При смерти любого человека можно простить, даже законченного злодея, но при жизни это трудно. Тем более за ложь и убийство, как способ решения всех проблем.
Я пришёл на Арбат снова, и увидел, что народу прибавилось. Иностранцы самодовольно улыбались сквозь чёрные очки, заигрывая с официантками кафешки. Проходя мимо картин с художниками, я увидел вдруг как ко мне подбежал маленького роста человек с седой бородкой в чёрной шапочке-берете, которую он носил в эту самую жару.
"Хотите я вас нарисую, молодой человек? - спросил он, - я недорого возьму".
"Да зачем мне?" - спросил я.
"Подарите свой портрет родным или родственникам, потом ещё спасибо скажете" - скороговоркой проговорил дедок. Своим загорелым лицом с выразительными глазами и в своей чёрной шапочке, он был похож на крепенький грибок, и несмотря на седину, был подвижен как юноша.
Я встал к углу ограды, у которой стоял стул и подставка для картин - мольберт. Прищуривая то левый глаз, то правый и играя бровями, он начал рисовать.
"Так смотрите на меня молодой человек" - сказал он,когда я вдруг отклонил свой взгляд в сторону. Прошло немного времени, минут пять с небольшим, а может десять, когда он кивнув головой, сказал: "Готово!"
Я высказал ему свои претензии, что портрет не совсем готов, что линия подбородка и в целом лица не доведена до конца. На это он мне сказал, что если мне не нравится, он может перерисовать заново.
"Это мой стиль - сказал он, - я люблю импрессионистов, Ван-Гога", и начал мне рассказывать об этом художнике и о великой Франции, которая его не ценила. "Это же Ван-Гог!"-повторял он.
Мы разговорились с ним. Я уже забыл о своём желании перерисовать себя. Разговор зашёл о Пушкине и Лермонтове. Он непрестанно спрашивал меня:
"Ну почему вот такие великие люди, как Пушкин и Лермонтов убиты, а такие пьяницы как сейчас, живут? Объясните, молодой человек".
Что я ему мог сказать. Все мои доводы об исключительности таланта любого русского поэта были ему неубедительны. Говорил я о судьбе каждого, кто встал на этот нелёгкий путь. Он только качал головой на мои ответы. Я говорил ему, что это Божий промысел, и что ни Пушкин, ни Лермонтов не могли поступить иначе в то время, в силу их особенной души и характера, у них не было другого пути. Этим неизменным "почему" он чуть не вывел меня из равновесия.
"Послушай! - говорю я ему, - как тебя зовут?"
"Виктор - сказал он, - и я всё-таки соглашусь с тобой, что тут без Бога не обошлось". Мы вышли с ним на другой конец улицы и присели на парапет у здания.
"Вот видите, молодой человек, какую я вам задал задачу. А вы думали, что жизнь прожить - это поле перейти - назидательно сказал он.
"Я ничего недумаю, - сказал я,- а лучше прочту стихотворение". "Может тогда он лучше поймёт" - подумал я.
"Ну давай!" - попросил Виктор.
Я прочитал ему этот стих:
"Тёмен жребий русского поэта,
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина - под дуло пистолета,
Достоевского - на эшафот"
"А, вот видишь как - задумчиво произнёс он, - но ты объясни мне, почему великие люди умирают, а эта пьянь живёт?"
На этот вопрос пожалуй не смог бы ответить ни один из великих людей мира, а что мог ответить я, у которого не было ни философского, ни жизненного опыта.
Чем выше человек поднимается, тем больнее ему падать - это ясно как Божий день. И наверное человеку, погрязшему в пороках и страстях, труднее умереть потому, что он цепляется за свою жалкую жизнь всеми силами, а человек большой души высоко парит на крыльях своего духа подобно орлу, но любая мимолётная и сильная страсть пронзает его стрелою и он разбивается насмерть. Иногда смерть в таком случае становится благом, ибо он не в силах терпеть грязь этой жизни. "Познай меня, так пела страсть, я - смерть" - так говорил какой-то святой в древности.
Художник сидел со мной и пил пиво, которое я ему купил рядом, в ларьке. Он рассказывал мне про свою жизнь. Родом он был из Ставропольского края. В Москву приехал в 24 года поступать в Художественный институт. Тогда в начале семидесятых годов в столице была огромная проблема для приезжих устроиться в гостиницу,- везде бронированные места, везде таблички "мест нет". Но тут очень помогла его природная наглость,граничащая со смелостью. И он в ответ на "нет" гостиничной администрации заявил что всё равно будет жить у них. Они ещё не успели прийти в себя от изумления перед его словами, а он уже устроился жить у них в вестибюле и прожил целую неделю, так что им пришлось принять к себе неудобного гостя.
Со своей женой он познакомился здесь же, в гостинице, она работала уборщицей. Семнадцать лет он проработал декоратором в Большом драмтеатре, видел много постановок, рисовал.
"Знаешь,- сказал он мне, - когда я учился, нас на лекции по философии учили таким понятиям, как "случайность" и "необходимость". Так в том, что я встретился со своей будущей женой, в этом сошлись сразу и случайность, и необходимость.
И я хотел учиться и стал. Меня направили с работы, а я работал дома на стройке, был и бетонщиком, и плотником. Но эта работа была для меня как ад. Целый день на жаре, в пыли, что-нибудь таскаешь. Нет, я решил уехать оттуда и теперь не жалею."
Он немного помолчал и выпил пиво.
"Ты смотри-ка - сказал он мне вдруг - сидим как короли. И пиво пьём хорошее". Я грустно усмехнулся и не был в восторге от его слов. Выпитое пиво уже давало знать о себе и расползалось лёгким хмелем в моей голове.
"А вон мои декабристы сидят" - кивнул он своей головой в сторону сидящих молодых людей с бородками и без них за мольбертами. Молодые люди упорно и сосредоточенно рисовали, и не замечали происходящего вокруг.
"А почему декабристы?" - спросил я.
"А я их так называю" - ответил Виктор.
Когда мы к ним подошли, один из них в очках и сбородой, с зачёсанными назад волосами, ловко пошутил над Виктором, сказав что он в своей чёрной шапочке похож на десантника.
"И вот я учился значит в институте, и вот однажды я собрался ехать домой, - говорил он мне, - а отец-то мой здоровый мужик, всегда когда я приезжал, выставлял стол, ставил бутылку литровую с водкой и мне целый стакан наливает. Но я-то не могу столько пить, я всегда по пол-стопочки пью. А он говорит мне: "Давай! Нечего размазывать тут, я здесь хозяин!" Он всегда был хозяином. Работал с утра до вечера, держал хозяйство, поле пахал. Никто в семье ему не перечил. И жена его слушалась, как он скажет, так и будет. Он наверно и детей так же делал - с усмешкой прибавил Виктор, - а когда не работал, то пил до тех пор, пока замертво не падал. Так вот однажды он мне тоже самое говорит, что мол я сам себе хозяин, что хочу - то и будет."
"Но ведь есть же Бог" - я говорю ему.
" Я сам себе Бог" - он мне отвечает.
"Я сижу и чешу голову, думаю - ничего себе, я в институте учусь и не могу это понять, а он мне сразу такое выдал. Потом смотрит на меня, а вдруг пошатнулся пьяный, и хлоп - и на пол упал. Только к утру оклемался."
" Но я всё-таки не пойму, Дима(так он меня называл), что же тебе надо в Москве, может тебе квартиру в Москве или любовницу, я не знаю какие планы у тебя, а может ты хочешь знать где Большой театр находится?" - сказал он.
"Я сам не знаю, мне ещё ехать надо к родственникам" - сказал я.
Я и вправду не знал, что мне делать в Москве, мне было одиноко в любом человеческом муравейнике, и разговор с любым человеком раздвигал границы моего бытия, и уже не важно было что я делал и где жил до сих пор.
"Надо пробиваться в этой жизни, - говорил он мне, -я ведь тоже как и ты, приехал с маленького города. И мы хоть из разных с тобою мест, но говорим об одном и том же."
Мы решили с ним прогуляться по улице. Пустые бутылки у анс забрал один прохожий мужичок с помятой физиономией, каких немало шаталось в людных местах. Художник по своей обыкновенной привычке, заигрывал с проходящими мимо женщинами, предлагая за небольшую плату нарисовать их натурой, т.е. голыми. Но они отказывались и смущённо уходили.
Всё было бы хорошо, если бы не тот нервный и злобный тип в образе молодого человека, который стоял рядом со своей подругой, когда её рисовал другой художник. Когда я неосторожно похвалил её портрет, тот с бешеной, бычьей ревностью предупредил меня. Когда же я отошёл с Виктором от этих художников, он догнал меня и высыпал весь запас русского мата, чем отличается наш язык от других языков. Я не стал связываться с придурком, но в душе остался тяжёлый и злой осадок.
Я не хотел больше оставаться на Арбате и ушёл оттуда, хотя до поезда оставалось часа три. На метро я доехал до Ярославского вокзала. Вокзал кишел множеством людей. Кругом суетились со своими сумками и чемоданами приезжающие и уезжающие люди. А около вокзала стояли неприятного вида люди, с заплывшими лицами, ободранные и грязные как после войны. Одна женщина вовсю торговала водкой, предлагая её всем прохожим, зазывно покрикивая. Какой-то неопределённого вида мужичок в помятом пиджаке, со слипшимися грязными волосами подошёл ко мне.
"Послушай, друг, выручи меня. Хочу похмелиться, а денег нет. Мент последнюю пятихатку забрал вчера" - сказал он.
"Так ведь у тебя наверно были деньги - ответил я - куда же ты их дел?"
"А я добрый, у меня две тысячи было, один попросит, другой, вот и нет денег" - простодушно ответил бомж.
Я купил бутылку пива. Выпил половину. Половину её отдал ему. Он невесело усмехнувшись, спросил куда я еду. Я сказал что поехал к родственникам.
"Тебе хорошо, - сказал он - у тебя цель есть. У меня же нет цели, я бы тоже уехал, но не знаю куда."
Я распрощался с ним и пошёл к камерам хранения на вокзале. Я подумал что оставаться среди этой толкучки не стоит и пошёл на перрон.
Я с горечью покидал этот новый Вавилон, Колизей человеческих страстей и пороков. Хотелось воскликнуть подобно Чацкому у Грибоедова: "В Москву я больше не ездок, карету мне, карету!" И мне думалось тогда что добро потому бывает беспомощно, что люди не верят в него. Человеческий язык - удивительная и страшная вещь. Можно говорить о добре, и не знать, не чувствовать его, можно о любви, и при этом убивать. Я вошёл в вагон и стал ожидать отправления поезда, отрешённо глядя в окно.
лето,2000г.