«Посем Лазаря священника взяли и язык весь вырезали из горла; мало попошло крови, да и перестала. Он же и паки говорит без языка. Таже, положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченная, на земле лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала так преднароды; исповедала, бедная, и по смерти спасение спасителево неизменно». Протопоп Аввакум. Житие.
«— Егоров, уезжал бы и ты.
— Никак нет, господин полковник.
— Смотри, Егоров, ведь арестуют.
— Не арестуют… Я их всех сундуком взорву». Борис Савинков. Конь вороной.
Здрасссти, разлюбезная моя Арина. Превед, родная. Как ты там, в нашем селе? Не забижают? Коли забижают — приструни: приехать — не приеду, а порчу наведу. Много людей помрёт, жаль смердов-то… А, впрочем, не очень-то и жаль, сами виноваты. Нечего было забижать.
Мое житие происходит прекрасно. Зубы, конечно, не железные, но пища в яме деревянной сносная вполне. Иногда идёт дождь, а сухарики от него хоть мягкие. Также и лапша худая китайская: очень она вкусна, коли водичкой разбавить. А вообще Восток — дело томное. Мне тута бумаги китайской привезли, рисовой, дорогОй. А чернил не дали: запрещены оне. Гы… Дык я грязью по плоскости стихи пишу, палочкой заострённой. Ни ироглифы, но тоже понять можно — Хайка там или Танька. В одной-то ведь три строки, а в другой — цельных пять!
А вот со смотрителем у нас полные непонятки. Приходит с каким-то Нищим… Или «Ни с чем»… Или… Как бишь его тама? А, да, Нитше! Книжка такая, там если белокурый, то можно бестией стать. Вот уж не понять…
А намедни вызывали меня опричники царские. Ихний воевода и говорит: отрежем, дескать, тебе пальцы-то — указательный и средний на одесную. Как молиться-то будешь? Смешные… Не молюся я боле. Не молюсь! (Между нами, молиться-то молюсь, но ошую, сам придумал.)
И на щёт халтуры, ты это неправильно поняла. Я тибе понравиться просто хотел.
А ишо тут миня женщина посетила. Машей звать. Правда, дева. Поговорили хорошо… Она русская, только еврейка. Жалела… Бога она родила.
А ваще, дура ты, Арина. Ругаешь сибя почём зря, что играть да петь в нашем захолустье приходится невесть где и кому, а филармоний и консерваторий чегой-то не видно. Напрасно. Она, эта самая музЫка, людям больше всего и надобна-то там — на похоронах, танцах, именинах да свадьбах. И не через книжные лотки мы людЯм сердца глаголями жжём, а большей частью в курилках да в поездах дальнего следования. За сим спешу откланяться. Скоро не свидимся, мне в моём остроге ишо 55 лет трубить без малого. Не скучай, глупо это. Твой.