После суток тяжелого жуткого боя
У котла животами урчали стрелки.
Кашевар дядя Вася командовал строем,
Разливая наваристый борщ в котелки.
Полк от вкусного духа слюною давился,
А когда мой черёд подошел, наконец,
Кашевар дядя Вася всерьёз удивился,
- Ну-ка, кто там у нас!? Левка! Жив сорванец!
- Вот скажи, - говорил он, солдат потешая,
- Вот скажи мне, когда тебя все же убьют?
- Дядя Вася, а чем я тебе-то мешаю?
- Чем мешаешь?! Ну, как же!! Корми тебя тут!
И состроив на "лике" суровую мину
Всё бубнил и бубнил, и под свой монолог
Всё ловил поварёшкой кусочки конины
И всё складывал, складывал мне в котелок.
Я шептал – Ну товарищ сержант, неудобно…
Дядя Вася, ну совестно перед братвой.
Он в ответ веселился – Зато, брат, съедобно!
Неудобно ему. Ешь, покаместь живой!
- Может, с доброй жратвы, подрастёшь хоть немного.
Ишь ты мелкий какой, чисто как воробей.
Да в такого попасть фрицы просто не могут!
Потому-то ты Левка и есть – неубей.
И стрелки, с кем мурыжил пехотную долю,
С кем дружил, с кем десятки смертей пережил,
Говорили, шутя - Не красней, лопай вволю.
Уминай Неубей, ты того… заслужил.
Я, усевшись на пень под разлапистой елью,
Слушал, как оживала душа, трепеща,
Разливаясь теплом под промокшей шинелью
После каждой проглоченной ложки борща.
Разомлев, отогревшись как дома на печке,
Через край котелка я остатки цедил…
Так ко мне, с той поры, и пристало словечко
То, которым меня кашевар наградил.
Рядовой Неубей был прилежным солдатом.
Хоть меня Неубеем весь полк называл,
Я с весны в сорок третьем, по май в сорок пятом
Убивал-убивал, убивал-убивал…
Чем сильнее старею, тем чаще мне снится,
Как, в землистых шинелях на белом снегу,
Мной застреленных немцев бредут вереницы.
Просыпаюсь и долго уснуть не могу,
И не греют меня боевые награды
От холодной глухой полуночной тоски…
Дядю Васю убило случайным снарядом.
Разорвало, его и котел. На куски.