Я пройду по гребням его дорог.
Чернью он исполосан весь.
И ни в грош ценой, и мне не дорог.
Так темно и так холодно здесь.
И слезою по скулам его вскользь
растекшись ряд к ряду, куда-то спешат...
Кто я здесь? Не понять. То ли свой, то ли гость,
Опрокинутый в эту белёсую шаль.
Он же в ветхость и рухлядь красивую вырос.
Отчеканил ритм чётко чётным часа числом.
Иссечась, источась в эту слякоть и сырость,
сир, сер, сил - на стон и всё! смок, смолк.
И в лицо - кипячёною краской будня
тысячеигломинутного ежа.
Монолитом был - стёрся в труху и трут
опрокинутый в эту белёсую шаль.
Меж сплетеньями нервов - трамвайными линиями
лениво туда-сюда пробегает
искра. В искры той зеркале - я
и не я,
и-не-я
овесневший декабрь?
Я под шалью этих нечёсаных локон
заколочен, закрашен, заклеен, запрятан
в саркофаги стекла, он - свитый крепким кокон,
тысячезубый капкан.
Что ж ты ласков со мною эфиром продожденным,
Иль не знаю я тебя, смокшего, серого?
Но есть свет у меня, и дышу я ещё
ночью, размеченной в горсти мелкого бисера
да заката Солнца ровным румянцем...
Значит, есть хоть клочок мне чистого листа!...
Посмотри, как люди из дверей выбрасываются;
им, не нам, рваться в этот капкан.