Часть 1
ВПЕРЕД В ПРОШЛОЕ
Было это в две тысячи сотом году.
Плесневели кувшинки в погасшем пруду.
На опушке лесной громоздился гранит.
Медный отсвет изменчивых лунных ланит
косо падал на камень. А мимо, стройна,
шла девчонка с античным кувшином вина.
И как сон был пленителен девичий стан,
и была возле камня поляна пуста,
Только отсвет на камне внезапно померк, -
может быть от случайных небесных помех -
но у камня взвивалась, ярилась мечта -
сновидений, забытых легенд маета:
выбиралась
душа
из гранитных
телес.
Отражался громадою в омуте лес
трепетала звезда в заливных небесах,
над дубравой хоры увязали в басах.
И соткалась подобная телу душа,
и стесненно при виде девчонки дыша,
встрепенулась - прозрачна, бесплотна, как мысль,
А неслышимый голос в дремотную высь
Уносился: "Белона, Белона, ну, что ж?
Выколачивать пыль из истлевших рогож,
Силясь краски поблекшие их оживить?
О, Белона! Мне в голос теперь бы завыть...
Непреклонность твоя... В чем же смысл этих мук?"
Вот на древе познаний присвистнул симург,
Стали бледными контуры странной четы...
"Ладно, Глеб... Но еще ли ты видишь черты?
И еще ли ты хочешь объятий моих?"
"Я хочу!..", - чтобы это расслышать, притих
даже финист* бормочущий.
"Слушай же, Глеб,
наш союз в преломлении жизни - нелеп.
Я не раз говорила тебе, не тая -
что жила я в пучине того бытия,
где твоих и прапращуров быть не могло"...
"Что мне в правде, Белона?! Каленой иглой
ворох тщетных потерь прошивая во тьме,
суденИцы* находят в безвестной тюрьме
непознавших любовь, и возможно, затем,
чтобы нам возвратить самый главный тотем,
тот, что бренность у нас отнялА. Если так"...
"Милый Глеб, ты поэт... Но мешает пустяк...
Хорошо... я забуду о правде на миг,
понадеюсь... Ну что же, меня обними,
и попробуем... канем с тобой, менестрель,
под лукавой луной в золотую пастель"...
Как печально мерцали Белоны глаза,
и с ресницы, кипя, покатилась слеза...
Но отчаянных вежд рассыпая лучи,
Глеб в объятия грезу свою заключил...
Только крикнула скорбно в лесу дребезда*,
и нашли
пустоту,
полыхая,
уста.
"Блажь твоих суденИц... Пряжа дряхлая мойр"... -
прошептала Белона.
Вдали вострогор*
отозвался на крик березды. И восток
озарил на кургане упавший листок
одинокого ильма. Растаял под ним
контур девы. В гранит же, Денницей гоним,
уходил, исчезал, от отчаянья слеп,
неприкаянный Глеб.
И закончится день, и погаснут лучи -
Хлынет ночь...
и холодная
вечность
в ночи...
СОН ВРЕМЕНИ
И ночь приходила. И все под луной повторялось...
Уснуло и время, стреножив коней у дубравы,
и пряжу царица судьбы бесконечную пряла,
и тучи, скрывая луну, опускали забрало.
И слышен был шепот ночами: \"Ты только запомни,
ты только узнай... не пройди, мой несуженый, мимо...\".
И были глаза у античной девчонки иконны,
а он все шептал и шептал ее древнее имя...
______
* Белона - античное имя
Финист, дребезда, вострогор - фантастические птицы
у славян.
Суденицы - в славянской мифологии то же, что парки,
мойры - в римской и греческой
Часть 2
СТО ЛЕТ СПУСТЯ
Бродяга-моряк в океанских скитался просторах.
Летели за судном скитальца плаксивые чайки.
Невнятным намеком казались их скорбные стоны,
туманным намеком на древние чьи-то печали.
Ночами, когда угасали последние блики,
луна, как в чадру, укрывалась в лохматые тучи -
фрагменты картины мелькали во сне, как улики,
и были видения эти надсадны, тягучи.
Его в сновидениях мучила некая странность.
Была в них таежная роща и пруд плесневелый.
Зияли немыслимых криков отверстые раны
и пепел лежал, как страницы сгоревшей новеллы.
Валун у дубравы, курган, что отсвечивал ало
от ярой луны. И ладони зеленого ильма,
и прямо под деревом девушка вдруг возникала,
прекрасна, как вечность, как вечность же - неуловима.
И девушка эта шептала, в глаза ему глядя:
\"Послушай, любимый, еще ли объятий ты хочешь?\", -
и к черной, небесной, усеянной звездами глади
Взвивались толпой неуемные шорохи ночи.
«Ты хочешь объятий, любимый? Еще ли ты хочешь?» -
и шепот гремел, низвергалось шуршанье лавиной,
и... он просыпался в холодном поту среди ночи
Зевал океан необъятною пастию львиной.
Погожей весною, когда отзвенели капели,
а в снежных распутных садах откипело цветенье,
на берег сошел он однажды из водной купели.
От леса на дол ниспадали причудливо тени.
Слоняясь по местности, к пестрой ватаге туристов,
пристроился он, неизбывной тоскою томимый.
Казалось, что время не движется ныне и присно,
казалось, что главное что-то проносится мимо.
На камень гранитный указывал гид, объясняя.
Он слушал вполуха, не зная, зачем ему это.
Лесная проныра - цыганка дубрав записная -
кукушка считала кому-нибудь многие лета
и сбилась со счета. "Кому же вещунья кукует? -
моряк усмехнулся. - Понять это стоило мне бы.
И что говорит проводница? Легенду какую...", -
он вслух произнес...
И тогда распахнулись вполнеба
глаза проводницы под тонко очерченной бровью,
в их синих глубинах загадки клубились, мелькали,
а небо за ней истекало закатною кровью.
Сказала она: "О любви, осененной веками"...
И канули в небыль туристы, вокруг потемнело,
скукожилась тишь; ни кукушки, ни торной дороги,
курган обозначился - въявь это было, во сне ли,
но финист ворчал в отдаленье и сеял тревогу...
Блестящие нити незаданных терпких вопросов
вилИсь, заплетались, мерцали вокруг этой пары...
А в мире действительном... были туристы. И росы,
вечерние росы на травы зеленые пали...
"Печальны бывают любви перепутья, тернисты..." -
такими словами закончила речь проводница.
В автобус садились, взволнованы сказом, туристы
и были притихшими их изумленные лица.
Моряк же у камня томился в сумятице мыслей
и думал: вот нАпасть какая! Да болен я, что ли?!
Ведь было все так, будто сон золотой проявился,
а это лишь тень... или отзвук похожих историй...
"Простите!" - услышал он голос несмелый и тихий.
Моряк не поверил себе, но когда обернулся,
в сгустившихся сумерках будто взорвались шутихи,
и ветви у ильма зеленого сделались русы.
Под ильмом в тени проводница стояла и робко
звучал ее голос: "Простите, но мне показалось..." -
"И мне... ведь и мне показалось", - сказал он торопко...
От лунного зарева камень отсвечивал ало...
"Так странно... - стесненно сказала она, - но в новелле
написано вот что: однажды безлунною ночью
девчонка решила - неведенье это не дело,
и друга спросила: еще ли объятий ты хочешь?"...
И тут же увидел моряк, будто птицы преданий,
звеня оперением медным, расселись на елях.
увидел как хвоя от их вековечных рыданий
от стонов, диковинных всхлипываний порыжела.
Увидел, как гид, словно в танце тихонько качаясь,
тоскует и смотрит, и смотрит, и взгляд ее светел,
и в нем отражается древней легенды начало,
и гривою медных волос забавляется ветер.
И крикнул моряк: "Суденицы! Намеки! Интриги!..
О, да! Я хочу!.. Но ведь мойрам удобней не слышать!".
"Еще ли ...", - взрывались аккорды - и пали вериги...
"Еще ли...", - и кода в басах возносилась все выше.
Его визави прошептала: "Твои суденицы
не так уж беспечны. Как, впрочем, и старые пряхи".
Моряк же растерянно глянул в глаза проводницы,
и ясно увидел в них вечность восставшей из праха,
увидел, как плещется вечность в глазищах бездонных,
исчез и курган, и гранитный рассыпался склеп,
и вдруг произнес он:
"О, Господи!..
Ты ли...
Белона?".
И шепот услышал:
"Ну здравствуй,
несуженый
Глеб".
ЭПИЛОГ
Кувыркалась в предсмертной агонии ночь, и вечность,
похожая на огромную черную кошку, клубком соворачивалась у ног