Существует сюжет на свете
Который свет иной –
Высший –
Чрезвычайно любит обсасывать
Как шлюха – ствол щедрого повесы
Сплетня
Передаваемая из уст в уста
Как зараза
Перескакивает с языка на язык
Таща за собою воз со стонами и зловонием
Но – есть действо
Пропускать которое – непростительно
(Иначе целый год зеваку будут считать деревенщиной
О, ужасная
Недопустимая участь!)
Итак, идет спектакль
Который после войдет в историю
И будет входить еще и еще
Вызывая крики
Чем больше разговоров
Чем чаще приходят воспоминания
Тем чаще и движения
Меж аллегорических бедер
После можно бахвалиться
Напускать на себя спесь
Кичиться своим бездейственным присутствием
Грязью, принесенной с улицы
На своих подошвах
И оставленной на полу
Скрывая мещанское стремление
Ворваться в историю театра
С легкой руки Лицедея
Ворваться вместе с ним
Но не всегда История бывает щедра
Не может она позабыть имя свое
И быть за Фортуну
(А та, как известно – истинная женщина)
История же не быть несдержанной
Алчущей
Похотливою шлюхой
Не впустит в щель свою и десятка стволов
Дабы после в утробе не разрослась странная роща
Не помчались побеги в разные стороны
Искореживая
Увеча ее тело
Напоминая о грехе легкомыслия
О нет, История – не простушка
Оголив бедра перед одним
Опустит юбку
И оставшимся покажет язык
Как взбалмошная девчонка
Хоть и знают все вокруг, что ее возраст
Насчитывает тысячи лет
Но не корим ли мы ее понапрасну
Упрекая в недостатке женственности
За эталон избрав Фортуну?
Посудим же теперь
Какое из удовольствий полнокровнее
Принять в лоно сонм шипов одновременно
Или же – позволить ублажить себя одному
Но зато сполна
До конца
До острейшего
Болезненного пика
Пусть игла вырастет на конце
И пронзит сердце
Холодный
Безучастный
Донельзя заточенный
И все же – живой
И все же – текучий металл
Одерживает победу над мягкой
Беззащитной плотью
Вот и нашлась задача для скучающих философов
Что уже разучились строить глубокомысленные гримасы
Какой правитель мудрее
Владеющей империей обширной
Простершейся от Гиркании до Гибралтара
И – разрозненной
Рыхлой
Неспокойной
Как богатая оттенками
Но застарелая
Зудящая рана
Разрастающаяся
И с каждым дюймом
Отвоеванным у близлежащей плоти
Причиняющая все больше боли
Что же, лучше владеть такой империей
Или же – королевством маленьким
С наперсток
С ноготок
С крысиное сердце
Но – быть полноправным хозяином его
Какое решение мудрее
Демонов разбросать по всем закоулкам Ада
Выстроить войско
Жестокое
Неустрашимое
В черно-багровых доспехах
Фурий призвать из пещер
Где ублажают они великанов
Чудищ из глубины поднять
И – расширить пределы Ада до бесконечности
Или же
Бесконечность эту заключить в ореховую скорлупу
Сжать
Скомкать
Духом пыток всевозможных
Напоить спертый воздух зала
Сцену осветить тусклыми огнями
И предоставить ее одному Лицедею
Швырнуть ему под ноги
Как перчатку
Вызов
А на деле – просьба
Приказ
А на деле – мольба
Деланное, наигранное презрение заказчика пьесы
Неправдоподобное
И слепец ему не поверит
И юродивое дитя
А Лицедей молчит, и взгляд его бежит мимо
Возмутителен самим присутствием своим
На решающую битву явился полководец
Так и чешется язык сказать – легкой походкой
Но нет
Каждый шаг отдает болью
Будто колокол бьется
Внутри немощного тела
Каждый раз ударяя в новое место
Коварно
Исподтишка
Как враг, поражающий в спину
Но страдает не только спина
Под тканями
Которые никто не потрудился надушить
(Еще один продуманный шаг
Не физический
И потому безболезненный)
Скрыта небесная карта
Пальцем ткни – попадешь в звезду
А звезда тебя укусит
А звезда разорвется
Лопнет
Плюнет тебе в лицо
И обратится в еще более уродливое светило
Расползшееся
Алеющее
Зудящее в ненависти к самому себе
Немощное
Страшное
Но – большинства светил не видно
Скрыты под тканевыми облаками
Скрыта черная дыра
В самом центре небесного свода
Скрыта щеголеватой блестящей маскою
Все отдает тревожным щегольством
Нелепый
Завораживающий костюм Лицедея
Он не подпустил никого
К карте своего звездного неба
Он ворвался на сцену
Едва не упав
(Но об этом узнали лишь всколыхнувшиеся кулисы)
Ворвался
Острый каблук тяжело впечатался в пол
Звук удара
Звоном набата отозвался в каждой из голов
Каблук клеймом раскаленным
Обрушился на языки
Заставляя их замолчать
Карта меняющегося звездного неба
Скрыта под тканями
Злонамеренно не надушенными
Но нет
Не от смрада перехватило дыхание у присутствовавших –
Ошеломление
Которое столь редко бывает искренним
Придавило их к земле
Шевелюры показались до нелепости тяжеловесными
Одежды – тугими
Туфли – тесными
Глаза – неподходящими для узких орбит
Будто бы лишь сейчас заметили
Безобразно скроенные тела
Ах, оставим их наедине со впечатлениями
Щеголи – порода стойкая
С утра, поглядев в зеркало
Заметил язву у себя на щеке –
Вечером нацепил мушку и отправился на прием
Ночью поймал миловидную бабочку
И упорхнул с нею в карете
(Знайте, начинающие фаты –
Так и вводится мода на мушки!)
Ах, мода – непреходящее понятие
Лицедей обладает чувством стиля
Лицедей растер плевок
По поверхности зеркала
Ах, он мог бы стать миловидным
Весь нехитрый арсенал – у него под руками
Он мог бы воспользоваться им
Пока руки еще ему подчиняются
(Слишком быстро тело теряет веру в него
Проклятый подданный!
Такова самая шаткая монархия)
Он мог бы превратиться в Адониса
Которым когда-то и был
Мог бы снова обольщать визжащих шлюх-божеств
И в иных сферах невольно вводя моду на мушки
Но нет
Он избирает иной путь
Он врывается с парадного входа
Он обращается к арсеналу
Обучая его хитрости
Он шлифует ладони одна о другую
Растирая пудру меж них
И, сцепив зубы, ударяет себя по щекам
Белила текут по скулам
Подчеркивая язвы
Покорно ложась у их краев
Заостряя
Углубляя
Увеча еще больше
Грубым
Вульгарным
Кривым
Становится контур
И без того искореженных губ
Будто невзначай
Пуговица выскальзывает из петли
И в образовавшемся просвете
Едва можно заметить
Как ярится болезненная звезда на коже
Что ж, есть много недалеких умников
Которые очертя голову
Седлают лучших арабских скакунов
В погоню за модой на мушки
А Лицедей остроумен
Венера, Адониса настигая
Короною венчает бледный лоб
Он попустительствует ей
Снисходительно принимает ее милости
А чтобы подразнить иных дураков
Подчеркивает следы ее пребывания
На своем теле
Будто бы кичится ими
Остры грани
Резки цвета
Светотень безжалостна
Ведь нельзя иначе
Свечи в театре всегда светят ярче
Не щадя актеров
Пока зрители расслабляются в полумраке
Позволяют себе снять туфлю с отекшей ноги
Развязать платок
Обнажая дряблую шею
Приподнять вуаль с осунувшегося лица
Снять перчатку с руки
Которая и сама по себе сойдет за перчатку
А у Лицедея такой возможности нет
Весь мир требователен к гениям
Все требуют от них хлеба и зрелищ
Ах, нет
Плоти
Мяса
Крови
И трагедии
Щеголи не желают жить на хлебе и воде
(Ну что за мещанство, в самом деле!)
Им нужно иное
Так бы и схватили Лицедея за ворот
Рыкнули в лицо ему: «Покажи!
Сопроводи нашу мысль до кульминации
Как сопровождаешь иные тела
(Нам все равно – до блаженства ли
До ртутного ли озера
Или до смерти)
Покажи, мы требуем
Причащения от гениальности твоей!»
И он предоставляет им
Язву на плоти
И кровь, смешавшуюся с гноем
И спектакль, разыгранный по собственным правилам
Дерзновенную импровизацию
Это – мода, которой никто не сможет последовать
Лоск ему ненавистен
Он сдирает его, как струпья с кожи
Презрение добавляет кривизны к его улыбке
Вновь колокол ударяет в глубине тела
Но – у него нет права
Прервать блистательную речь
И он делает еще один шаг
Колокол разбушевался
Не первый год звучит он набатом
Наращивая гулкость и тревогу в звоне своем
Ударяет то в одно место, то в другое
Былое средоточие удовольствий
Превратилось в средоточие боли
Но сейчас он – монарх о двух скипетрах
Он знает, что подданный его
Именующийся телом
Давно его предал
Но в силу обстоятельств
Все же вынужден оставаться при нем
Служить ему, подводя все чаще
Постоянную угрозу унижения тая в глубинах
И он, сжав зубы
Приказывает ему молчать
И повиноваться
Увечному
Но все еще живому, черт возьми, сюзерену
Он еще выдержит не один удар набата
Пока звон не станет похоронным
Он идет по замкнутому кругу
Рисуя его своими шагами
Время от времени нарушая ровную линию
Покачиванием то вправо, то влево
Величие отдано подданному под ключ
Сюзерен знает, что хранитель ненадежен
Но иных нет при нем
И поэтому ему остается продолжать путь
Чертя замкнутый круг
И одновременно пытаясь его разорвать
Горностаевая мантия сброшена с прямых плеч короля
И накинута на покосившиеся плечи Лицедея
Первому остается лишь нервничать
Второму – писать пьесу от начала и до конца
И играть ее по ходу написания
Не только речами
Но и лицом
Но и телом
И даже сейчас ему в этом равных нет
Пленительна вымученная походка
Манит в тревожные глубины свои
Ослепший глаз
Хищным соблазном блеснули зубы
За искореженным контуром
Пугающе алых уст
Кокетливым пластом податливого металла
Покрыт нос, готовый уже сбежать
С разрушающегося лица
Оттененного к тому же
Несправедливо густой и роскошной
Ненастоящею темною гривой
Изъязвленный Адонис
Увенчанный ясно зримою короной Венеры
(Таким оказался смысл выражения
«На лице написано – развратник»)
Обладает силой убеждения
Которая не ведома ни одному моднику
Стыдливо прячущему доказательство
Своей неосторожной неотразимости
За бархатною мушкой
Ах, пусть не может он более ринуться в бой
(Шпага также спешит покинуть
Кровоточащие
Гноящиеся ножны)
Ну так что же
Никто не посмеет
Швырнуть горсть земли ему в лицо
Никто не посмеет
Проколоть сердце вампиру –
Кровь язвительной рифмы
Попадет на холеную кожу
И разъест ее до кости
Немощен воин
Но – летопись всех подвигов носит на собственном теле
Венерой посвященный в рыцари
Тяжел был меч ее, коснувшийся плеча
И теперь клонится фигура набок
Но – подчеркнута линия плеч
Нахально опавшею чужой гривой
В противовес кичливости –
Трезвая, отточенная речь
По заслугам легла на плечи
Горностаевая мантия
И пусть зябнет помазанник
Лицедей несравнимо убедительнее в разыгрываемой роли
Он опровергает очередную устоявшуюся догму
Власть может и не передаваться по наследству
И не покупаться за деньги
Но – приобретаться согласно таланту
Ныне же на переднем плане –
Талант оратора
Язык подвешен хорошо
Искрометны и умны фразы
Речь бьет, будто колокол
Бушующий в измученном теле
Бьет наповал
Заставляя согласиться
Точка поставлена в нужный момент
Как решающий укол шпаги
Как печать на смертном приговоре
Или же наоборот, на приказе о помиловании
Неимоверными усилиями
Разорван замкнутый круг
Зал взрывается восхищением
Триумф Лицедея
Отдается болью во всех членах
Тяжело ступая
Проходит он мимо молчавшего помазанника
Горе-политикана
И, сдернув с плеч горностаевую мантию
Швыряет ее в лицо королю
Самому сопереживавшему зрителю трагедии
Неудивительно – трагедия писана под него
Так он считает
И за это благодарит Лицедея
Но – ответ последнего становится пощечиной
Он исчезает за кулисами
И лишь там, убедившись, что незрим
Что неслышим
Позволяет себе застонать
Запустить руку под рубашку
И расцарапать разбушевавшуюся язву
Ногтями, под которыми
Едва высох гной от предыдущей
А король все смотрит вослед его призраку
Не в силах побороть восхищение
Чужим остроумием он победил
Чужими руками удержал корону на голове
А Лицедею досталась лишь корона Венеры
Хотя, безусловно, она одарила его тысячью других богатств
Цепочек
Ожерелий
Не каждый модник может похвастаться такими
И будет фат, как глупая девица
То краснея, то бледнея
Сомневаться в своих чувствах
Отвращение ли?
Восхищение?
Не разобрать
И без конца будет обсасывать увиденное
Как шлюха – ствол повесы
Никогда не скупящегося на деньги
Сплетня будет передаваться из уст в уста
Как зараза
Перескакивая с языка на язык
Таща за собою воз со стонами и зловонием
И шкатулку с наградами
И бумагу
По которой положен Лицедею титул
Коего, может быть, удостаивались многие
Но запомнился под ним – ни один
Ах, действо достойно стократного воскрешения в памяти
Так память становится часто дрочимым стволом
А Лицедей меж тем
С усмешкою глядя на приятелей
Резвящихся в реке
Сталкивает в холодные волны
Музыканта-горбуна –
Гонца своей чести
Поистине модный поступок, не так ли?
И действительно, с успехом можно его живописать
Только стоит ли?
Перо драматурга застывает над бумагой
И спустя мгновение продолжает писать
Но – уже совсем другую сцену
Поистине, лишь герой пьесы самолично
Обладает искусством решать
Какой из его советов
Станет прологом к фарсу
Какая из насмешек –
Эпилогом к трагедии.