Перерождаясь в погребальных опусах
немыслимыми мифами
(се суеверий сифилис),
седые фрейлины напялили корсеты оловянные,
непрекращаемо сжимающие корпусы
престройно-деревянные,
и принялись плести истории:
пространства, короли,
террасы в миллиарды ли,
сжигая явь в овальном крематории –
реторте,
возводя незабываемо-забытые, родные горизонты.
Чернодревесное столпотворение особняков
скрывает пряные секреты, чудеса;
чахлые утробы чердаков
источены термитами шкафов,
нагромоздившихся, что тля,
на хлипких остовах заснувших муравьев:
бедлам приятной ветхости костей былого.
Холлы
рвущихся ковров
и покрывал одутловатых грез
ведут по комнатам:
настенные конфигурации портретных поз,
изломанных
и вычурных, как циклопическая мебель,
что шествует то тут, то там
по ветхим косточкам былого, наводя бедлам.
Косые купола –
литые сколопендры –
испещренные тела
скрижалей облаков
перебегают вновь и вновь,
перебирая четки-ноги-ягоды календулы.
Процессии беременных фасадов
на параде
храмов,
исторгают эмбрионы вер,
пестуя в глубинных поднебесных ямах
недр
келий
серые трофеи ряс –
исчадия древнейших ящериц, –
омытые в купелях,
оскверняющих Гекату-мачеху.
О, пандемониум!
резные урны глаз
повально мертвых горожан
лелеют смог тоски – лиловый опиум
безумия порабощенных масс.
Хронический изъян
в зигзаге бытия –
немного ты, немного я.