1
Проходят годы смутной чередой...
У памяти неведомого края
обрывки давних дней перебирая,
я вспомнил вдруг безумца с бородой
в нелепой робе и дурацкой кепке,
что день-деньской на городском проспекте,
где будка с газированной водой
напротив обувного магазина,
стоял и проезжающим машинам
таинственные знаки подавал...
Бессонницей сраженный наповал
удушливыми южными ночами
я в память, как в заброшенный подвал,
дверь отперев случайными ключами,
спускался. С удивлением глазея
на горы экспонатов давних дней
в запасниках незримого музея,
в хранилищах предметов и теней,
пылящихся без смысла до поры, —
там познавал я правила игры,
в которую играет с нами время.
Мы не спешим подробности судьбы
зачислить в категорию событий,
но случай давний и почти забытый
вдруг может стать разгадкой многих тайн.
Страна Вчера огромна, как Китай,
и в ней возможны множества открытий.
Итак, я ковырялся в старом хламе
движений, звуков, запахов и форм,
мелькающих, как в бешеной рекламе,
не знающей ни логики, ни норм.
Обрывки чёрно-белых кинохроник,
цветные акварели давних снов,
фигурки носорогов и слонов,
засиженный клопами подоконник,
и лица — сотни, тысячи портретов,
запечатлённых оптикой зрачков.
Как археолог в лабиринте этом
искал я то, что стать могло толчком,
исходным пунктом сложного маршрута
к неясной цели, призрачной как сон...
Ночь отступала, приближалось утро,
и вдруг сквозь истеричный резкий звон
будильника, как сквозь звонок трамвая,
почудился знакомый баритон:
“Поберегись! Налево! Проезжаем!”
И я узнал его. Конечно, это — он.
2
О нём ходило множество легенд.
Мол, дескать, это вражеский агент,
заброшенный для подрывной работы,
мол, в ЦРУ сидят не идиоты:
“легенда” сумасшедшего — верняк,
надёжней “крыши”, чем Иван-дурак,
в России нет. Но слишком вжившись в роль,
забыл он место явок и пароль
и тронулся умом на самом деле —
видать спецы чего-то проглядели...
Ещё болтали: он — учёный муж,
что груш познания объелся ненароком.
Его история должна служить уроком.
Все понемногу всяческую чушь
учили как-нибудь, но он в глубоком
проникновении в сплошную суть вещей
смысл жизни видел и, как царь Кащей,
он чах над книгами. Уже в тринадцать лет,
закончив школу с золотой медалью,
он получил студенческий билет,
и знания своей манили далью...
В семнадцать — он уж кандидат наук,
профессор — в тридцать, в сорок — академик...
Осваивал он гитики наук
не ради славы и не ради денег,
вот-вот, казалось, Истина сама
объявится разгадкой теоремы,
что накарябал на полях Ферма.
Но от мозгов всегда одни проблемы,
и гений втихаря сошел с ума,
на улицу — “косить” под светофор...
Но может, это всё — досужий вздор,
а было так: сквозь утренний туман
сиял на небе белый шестигранник,
а в нём летел таинственный посланник,
который для межзвёздного контакта
на Землю прибыл. В поле мирный трактор
урчал мотором. Рядом — агроном
и тракторист (приятель агронома)
гасили термоядерным вином
густой пожар похмельного синдрома.
Так звёздный странник оказался “третьим”...
Мы выпьем литр, и даже не заметим,
но слаб инопланетный организм.
Он пил за галактическое братство
и незаметно так сумел набраться,
что неземной его метаболизм
нарушился. Он напрочь позабыл,
что он — пришелец на чужой планете.
Грустил, пуская слюни, как дебил,
и откликался, если звали Петей.
Его лечили. Но не до конца.
Врачи ему вернули часть рассудка,
но память — нет. Такая злая шутка
постигла межпланетного гонца.
Коморка в коммуналке и топчан.
Чужая биография в бумагах.
Он часто просыпался по ночам
и в тесноте земного саркофага
пытался вспомнить. Памяти паук,
опутывая липкой паутиной,
приоткрывал безумные картины
непостижимые для всех земных наук.
Он днём старался в книгах отыскать
разгадку тайны тлеющей в подкорке,
от книг уж места не было в коморке,
но память, не желая оживать,
молчала. Из своей мышиной норки
он выползал наружу в мир людей,
но хаос и бессмысленность пугали,
и книги с новой силой вовлекали
в пространства образов, догадок и идей.
Разрегулирован вселенский механизм,
куда идти — никто не знает толком,
да будь ты псом, лисою, или волком —
не разглядеть во тьме, где верх, где низ;
а люди и подавно — стадо стад,
бредёт, не зная, где перёд, где зад
и только блеет, что своей наукой
рассеет мрак. Да сколько ни аукай —
вокруг ни зги на тысячи веков,
лишь лысины учёных байбаков...
В нём вызревал порядок простоты,
здесь все не так, не то и не оттуда,
но он вдруг вспомнил — миром правит чудо,
а не холодный хаос пустоты.
Оно ведь рядом, стоит лишь свернуть
за поворот, как сразу станет ясно,
что жизнь не бестолкова, не напрасна,
и полон смысла этот странный путь.
Над ним смеялись с пальцем у виска,
земная участь ангелов жестока,
и бирку городского дурака
молва спешит навесить на пророка.
Чудак, безумец, звёздный Робинзон,
смешной “регулировщик” одиноко
на перекрёсток шел, как в страшный сон,
там управляя хаосом потоков
машин и тел, ползущих еле-еле,
указывал им путь к заветной цели.
А время становилось на дыбы.
Базарная торговка перестройки
тащила с исторической помойки
какой-то мусор. Новые жлобы
иною правдой искры выкресали
и на костях противников плясали
победный танец классовой борьбы.
А он бессменно на своём посту
стоял на перекрёстке дирижёром,
как будто управлял небесным хором.
Его мы узнавали за версту;
стакан портвейна, чёрствый бутерброд —
невелика награда за юродство...
Пророчества извечное сиротство
лишь от судьбы подачек не берёт.
Он говорил, что правда — не в вине,
кто сам не прав, тот ищет виноватых,
а крылья прорастают на спине
у тех, что и без этого крылаты;
вселенная пуста, а если уж,
одна любовь — энергия без меры;
мир — лишь мираж, и только веер веры
в него вдыхает воздух наших душ;
безбрежен свет, что брезжит из сердец —
он освещает путникам дорогу,
и нужно быть готовым к повороту
где всех нас ждёт неведомый ездец...
Он изрекал все эти ахинеи,
мы — слушали и медленно пьянели.
И вот однажды мертвенной зимой,
когда мороз стоял почти под тридцать,
народ в кашне и шапки кутал лица,
асфальт покрылся плотной белизной,
больной рассвет кряхтя вставал с кровати,
в моторах ртутью застывал бензин,
и страшно было выйти в магазин,
и страшно было окна открывать, и —
едва открыв их запирать опять,
казалось, от мороза время вспять
текло, как жидкий воздух из дюара,
сметая жизнь и мусор с тротуара,
вдруг стало ясно — улиц пустота,
отсутствием зияя, как упрёком,
смотрела в души чернотою окон
в предчувствии костра или креста,
и колыхалась ужасом утраты.
Все люди смертны, но не все — Сократы...
Его похоронили... Впрочем, нет —
такой конец банален, как издёвка.
Сияя, неопознанный предмет
висел над городом. Швартовною верёвкой
тянулся лучик-шупальце в окно
его коморки-норки односпальной,
в которой было тихо и темно;
и вдруг раздался светлый звон хрустальный,
как будто лопнула незримая струна,
и тишина иглой вонзилась в зиму,
увидели и город и страна
и целый мир, как небо в Хиросиму
вдруг превратилось; огненной воронкой
разверзлась ночь, таинственный предмет,
сверкнув, исчез, и вспышки яркий след
вмиг затянулся неба чёрной плёнкой...
3
Порой проснёшься ночью: “Ё-моё! —
Да где же я?”, где “я” — всего лишь кличка,
а “где” — непостижимая привычка
осваивать случайное жильё,
когда под плотным слоем снов и слов
шевелится подобие улыбки:
тебя ж сюда случайно занесло,
на эту Землю, просто по ошибке.
Должно быть, стрелочник опять не доглядел,
и поезд под откос слетел с катушек.
Спаслись немногие. Но тайна тлеет в душах,
и манит их в пространства, прочь из тел...
1987 – 2005