можно ли пить воду сию? видимо, можно; Батлер Бутлер говаривал, что чиста она, пусть и темна... да и Груфт де Кадавр понимает весь её невозможный обьём, всю её странную массу, текучесть и - стремление стать воспринятой... но немногословна водица сия, утонуть в ней - как научиться молчать, как научиться не говорить, научиться безголосице - пеною стать на волне, бликом Средиземноморского солнца... ныряя внутрь отражения на её поверхности, ныряя неравнодушным взглядом, в себя через себя, не напиться собою, не вздрогнув. стать не собою, представиться себе, назваться себе - и посмотреть на себя со стороны, вот новая задача для... отражения... делириозно возомниться!
Бухта мёртвых паровозов ( Готфрид Груфт Де Кадавр )
Щебечут птицы в бухте мёртвых паровозов,
Рассветный пламень распылил сиреневую взвесь
На скоп стальных жуков и язвы их коррозий.
Сходились клином журавлиным рельсы здесь.
Умыл рассветный пламень кучный хлам громадин,
С носов и подбородков закапелила сирень.
Нарядна бухта мёртвых и парад наряден,
Торжественно затерянный средь деревень.
Трахеи труб однажды небеса седили,
Дыханьем шпарящим белёсым выдувая жар,
Собравшийся в груди… остыли, подавились
Чернявью саж, и рожа в ржавости рыжа,
Она пришла - оранжевая Ржавь, Омела,
(С железным запахом духов, в кружавчатом бюстье,
Оборках) лобызать. Испариной вскипела
Изнанка рыбоглазых ламп и фонарей.
Коробки зольников – корзины мелких ягод,
Повыпотрошены везде, повсюду и вокруг.
Преранним влажным утром росы лягут,
Взметнув разгибы радужных скрипящих дуг.
Из бухты мёртвых паровозов, (вечер это или
Когда прохладна ночь, а мрак бесшумен и глубок,
к нему приникши,
Прислушавшись, мне старожилы говорили,
Услышать можно вдруг раздавшийся гудок…
и вновь затихший…
Вариация для Клио ( Батлер Бутлер )
Ему казалось, что в шкатулке – мир,
и перед ним стоит шкатулка эта,
перед челом большим, склонённым, – лир-
ическая долгая попытка
настроиться на нужный лад, оркестра
из тьмы животных по родам различных…
духовые, струнные, клавир…
они там шебуршатся, там они
в хаосе струн, смычков, щербатых клавиш,
гудят и брякают, зудят ему впотьмах:
когда ты взор на нас направишь,
мы гибнем, чахнем впопыхах,
нам душно здесь, прими участье,
от этой смерти извини,
скажи, что будет нотный стан,
скрипичный ключ, мы стонем ныне…
и он позвал кого-то: «сыне»,
и попросил: «сыграй кан-кан».
И три фагота над пустыней
увидели Альдебаран.
Вечера на Патмосе ( Ольга Брагина )
Долго ли, коротко ль мысли клубком заворачивать, мысли,
В которых и речь ни о чем, и со скуки ли не спеть соловьем,
А перед сном пробежать три страницы романа, который
Продлится всю жизнь, ну а после кургузой поэмой
В рукописную тьму опечаток Орфея сведет.
Вот смешение лимф и кровей, афоризмов, предсмертных записок.
В тридевятом раю коротается вечность легко и приятно, но ближе к полудню
Утонуть в благозвучии и стрекозой обернуться,
И остаться в ладони крылом слюдяным недалеким.
Так и быть иль не быть по сему, по написанной кем-то скрижали:
«Ровно в десять, оставив свой след в мирозданьи беспечном,
Открываешь окно и зачем-то становишься птицей,
Безголосо тоскуя в незнании нот и клавира».
Нам придется лететь, детский лепет мешая с иною приправой.
Долго ль, коротко ль. Небо длинней, чем пространство вины в многоточьи.
В многоточиях речь ни о чем, но клубком их свернуть не зазорно
И катать по столу, где цветет незабудка-полынь.
Pro domo mea ( Анатолий Михайлов )
Сердце зайдет без стука
Так же как солнце зайдет
Каплет свинцовая скука
Свечку зрачка не зажжет
Гроб этой комнаты тихой
Не разорвать изнутри
Тихо безмолвное лихо
Как Notre Dame de Paris
В звонко пустевшем пространстве
Не догорала свеча
Не принимайте за странность
Рыцарство это на час
Я-это соударенье
Двух рассеченных пустот
Я-окисленье, горенье
Или совсем не про то
Я-это точка, граница
Между уже и еще
Я-это только страница
В книге, что время сожжет
Я-это смерть и предсмертье
Уголь холодный в золе
Я-это глухость предсердья
Или свеча на столе
Колыбельная в Утгарде ( Евген Пышкин )
Трение сумерек шёлковых, мята
в воздухе, столько густом, что слова
просят обратно. Сны, как записки на смятых
сальных салфетках, не значат. Едва
приостановишь мышление, так ничто не
держит в сознании. Звонкая нить
не дрогнет никак, и не стоит вспомнить
сказки на ночь. Как будто готовясь жить,
мир возникает за краем века, за краем глаза,
хрупкий и меркнущий мир. Поведя плечом,
зевнув, засыпая, сочиняя одну из сказок
нового времени, вянет случайность её. О чём
сны эти, мысли, погасшие в тайном разладе с
цветом обоев что ли, с вещью на тёмном полу,
почему бы не быть ему тёмным. Вообще, кладезь
для ничего, согревая обратно золу
дня. Календарь, заблудившийся где-то
в мутном себе. Странное дело, но лишь
что-то забудется, мир можно с помощью света
лампочки снова создать ни к чему. Спи спокойно, малыш.
cкульптуры теней ( Сады Мытарств )
из букета, что рясой фиалок-горгулий
темницу сансары в золотых одеяньях усопших вливает
в осколки закатной культуры и будней тенистый театр,
пляшет, что Шива, окрошка скульптуры
каменных душ; бременем старости вялые крыши природы
льнут в твои губы, и небо из них вылазит,
скульптор теней, иллюзия – то, что свободно
и льнёт к пустоте, из которой ты резал по камню,
в камне – тенистый туман, что входил, как в гетеру
Сулла, в каждый песок каждодневно пустых мелодий,
словно комедия в Боге, минувшая в срок утробу,
каждый их взгляд создавал для Адама Еву,
и тонким толчком живота они избавляли смертью
алую жижу густых эмбрионов жизни,
и ты раздвигал им их ноги, и тощее тело
их вновь принимало твои паланкины эскиза –
трёхсозвездие дхарм зарождения, цвета и смерти –
бесконечные соты, что словно чума, плодились
в мельнице дней, и, как чёрный аккорд в маэстро,
прокажённых широт бледнолицый канон родился;
Тесный череп. ( Фарг Генрих Фон Гротцест, цикл "Шёпотом о синем" )
Опиум сидит в объятьях вазы,
Вытекая синим морем, проникает
В плоть
От кадыка и вплоть
До дребезжащего крестца.
Взволнованные воды медленно пересекает
В кувшинке из свинца
Десятиглазый дух несуществующего рая,
И, виляя
Отрешённым краем
Глаза,
Он провозглашает
Ересь –
Монашескую спесь
И меру
Глубины свободолюбия сердец,
Возложенных на голубую твердь.
Смерть,
Паря над во’лнами сердцебиений,
В сплетённую из жил корзину
Собирает голоса видений
И кончины
Столь скоропостижно Оживающих,
Взывающих
Сжимать покрепче век
Отпущенный
И чаще размыкать на встречу сущему
Опущенные
Створки век.
Tubercolosi ( Леонид Именных, цикл "Типичное течение" )
–Влажно–
Запах наводнения.
В банке трёх литров часть меня.
Глаза завязаны:
Чтобы их не утомлять,
Чтобы не видеть взглядов ружей.
Кто-то услышал кашель кого-то
И изнасиловал наугад.
Во глубине сжимает грудь.
Храню покорно нетерпенье…
Надо так мало:
Только открыть рот –
Ещё одно место для конденсации.
Топот мглы в пляске Лоа,
Пока я лежу на носилках
Между его ног.
Я рассматриваю в зеркале свой халат
Цвета мяты.
Кажется, мне идёт…
Подступает к горлу.
Я не сдерживаюсь…
…То, что надо:
Немного красного
На мятном…
«…Чистейшей прелести чистейший образец»…
Надо побриться –
Эти волосы,
У них корни с двух сторон,
Держат меня здесь, внизу,
Ушли в землю, разрослись,
И кроты устилают ими норы.
Памятник свободе – банка с моим отражением,
Ещё одна дыра в голове – и воздух ударяет
Мне по ляжкам и течёт вниз – к асфальту,
Куда-то ниже…
–Проколото–
А Грифона опять трётся в нетерпении
Щекой о железо. Оно уже навсегда окислилось.
Перемешивается «до удара» с «после удара».
Удара обычно нет,
И за ним не следует пауза.
Когда-то, давным-давно, я посадил в саду
Три занозы.
Опухоль воспитать не успел,
Плодами труда насладиться…
Мой нос, его… нет?
Кто-то…
А! Это опять крылатая кошка его утащила
Поиграться, пощекотать.
Сплюснутый шар бархата –
Инородное тело роднее родного.
Чувствуешь себя бессильным? –
Бывает и такое, а что?
Лечение солнечной капельницей не помогает.
Вливание мельниц через нос сбивает только симптомы.
Мой врач сказал, что видит во мне личность и того,
Кем я кажусь моему соседу…
Моё окно выходит на морг:
По всем вопросам обращаться туда.
Welcome!?
–Ус общий–
И всё же я не понял,
Почему халат не пахнет зубной пастой?
Моя грифона, она жемчужная?
И где она подпалила наши усы?
…Запах вакуума.