* * *
Шли к Цусиме на проигрыш явный, –
Где ты, русской эскадры Гомер?
Тебе нужен не подвиг бесславный,
А двуглазые ростры триер;
Но кардиффским дымя углеродом,
Веря в славу на том берегу,
Шли троянцы по медленным водам,
Чтобы сдать свою Трою врагу…
Прикипели к проклятому месту –
Пастырь стадо в степи не упас…
Что ты понял о нас, мистер Вествуд,
Написав о Цусиме за нас?
В этом хоре свидетелей сводном,
Лишь одно для себя узнаю:
Там, в далёком проливе холодном,
Утопили Россию свою.
* * *
Планета завершила оборот
Вокруг светила, блещущего пылко, –
Куранты, астрология и вилка
В салате – вот тебе и Новый год.
И президент без шапки – смотрим в рот,
Шампанское шипит и оседает…
Звезда во тьме сжигает водород,
И первый залп салюта расцветает.
И в этом есть какой-то интерес
Наивный, глупый – соткан из обмана,
О том, что месяц вынул из кармана…
О том, что есть с подснежниками лес…
И раз в году приобретает вес
Пустая вера в счастье и удачу,
И я смотрю, как падает с небес
Недолгий снег, и, честно – чуть не плачу…
* * *
Лги – не лги, твой век недолог,
Сам синоптик и астролог…
Тра-та-тара-та кружить…
Ворожить…
Я твержу слова пустые,
Сам не слышу, что шепчу…
Рифмы строгие, простые,
Даже смысла не хочу.
Проговариваю звуки –
Где ты, музы благодать? –
Нет надёжнее науки,
Чтобы душу оправдать.
* * *
Л У К С О Р
Алексею Машевскому
Чужая жизнь, нездешний быт
Ушли в песок и глиной стали,
Но прахом царственным набит,
Стоит песчаник крепче стали,
Не для того ль чтоб мы могли
Увидеть за высокой стелой:
Пронзённый солнцем, из земли
Встаёт их мир окаменелый.
И этот новый древний мир
Воображенье будоражит:
Там, в недрах каменных квартир,
Какой нездешний опыт нажит?
Кто из глубоких этих чаш
Песок накопленный просыпет?
Иль это нас на карандаш
Берёт задумчивый Египет?..
* * *
Я на вёслах в залив выходил, где Тотлебен качался,
Я всё думал – что значит Тотлебен? – не жизнь и не смерть…
Замок Иф вспоминался, и, кажется, шторм намечался,
И хотелось его обмануть и обратно успеть
До высокой волны, до июльского ливня и грома…
Но скользила облава дождя по спокойной воде,
И ни вправо, ни влево не дёрнешься… Сено-солома,
Где тут право, где лево, и солнце недавнее – где?
А потом горизонт помутнел, закрутило, запело…
Надо было держать лодку носом к волне, надо было терпеть –
Невеликий секрет. И какое мне, в сущности, дело
До абстрактного графа? – моя, ощутимая, смерть
Колыхалась вокруг; и настойчиво спину хлестали
Ливня мокрые плети, и молнии резали мрак…
Я не думал совсем, я замёрз… Ускользали детали…
И сплошная вода, и никак не очнуться, никак…
Да, конечно, я выдержал шторм не такой уж и сильный –
Через час-полтора можно было играть в бадминтон,
Снова небо лазурью омыли в огромной красильне,
И другие гребцы оставляли уютный затон…
Я причалил и вёсла отдал мужику под навесом,
Расплатился за лишнее время, забрал мой залог.
Он сказать – не сказал, но смотрел на меня с интересом,
Словно ждал моих слов... Ну и что рассказать бы я мог?
* * *
И полночь, и окно, и вровень небосвод,
Бездомная звезда шифрует сообщенье…
Из множества естественных свобод,
Ночная – горше всех… прощенье, отпущенье –
И слова не найти, и сколько до утра
Найдётся глупых слов! И мозг, устав от бега,
Одно твердит: входи, бессонница-сестра,
Здесь кров тебе дают и место для ночлега.
И надо ли ещё беззвучный диалог,
Неважно с кем – ни с кем, вязать в узлы и петли?
И тянется струна на медленный колок,
И серый потолок, и тёмный уголок…
И мысли в сумраке ослепли…
* * *
С утра ремонт, за стенкой пилят
И сверлят, и ломают быт,
И день простреленный навылет
Уже практически убит.
Ещё в окне лазурь и глянец,
И солнце ловят на блесну,
А я почти как иностранец
Смотрю на новую весну.
Наш голый двор пустынно-звонок,
И тень ползёт по кирпичу…
Внизу рассерженный ребёнок
Орёт дурное: «Не хочу!» –
Убил бы, кажется… но эти
Не стоит мысли разбирать…
Я не смогу уже на свете
Ни так смотреть, ни так орать…
* * *
Италия для России – почти что Крым:
Горячие камни и небо – сплошной ожог,
Ржавеет старый, в граните забытый рым,
Не здесь ли жил цезарь по прозвищу Сапожок?
Набор дилетанта – Сенат, Капитолий... жаль,
Что помню так мало, фельдфебеля нет на нас!
«Скуадра адзура» выигрывает мундиаль,
И Рим поджигают, наверное, в сотый раз…
Но тем, кто в Италии вырос, культура – хлеб
И воздух, и пыль, и вода, и росчерк лозы.
Стихи на «Фиате» слагают, а русский Феб
Не более внятен, чем блеяние козы…
А впрочем, я просто хотел рассказать о том,
Что сколько под небом Италии не загорай,
Поэзия любит огромный Фонтанный дом,
Но больше, как видно, российский пустой «Сарай».
* * *
Что в этих цифрах, схемах и отчётах?
Давным-давно без нас заведены,
Лежат в дешёвых драных переплётах –
Отдел переезжает, мы должны
Таскать весь этот сор, весь пыльный ворох
Бумаг… они уж точно не горят!
Послать бы к чёрту планы, без которых
Парализует город, говорят…
Где ж сил набрать, чтоб муравейник, улей
Гудел, шуршал, перебирая хлам?
Заботливо отчёты обернули
Вонючей мешковиной… разве нам
Вот это нужно? Разве там, за бездной,
Об этом спросят? Впрочем, остужу
Мой лёгкий гнев, мой ропот неуместный,
На всё, о чём поспешно так сужу.
* * *
Так панцирем скрытому страху
Мир сумрачен, сладок и мал…
Догонит ли лань черепаху? –
Ахилл до сих пор не догнал;
И шагом лентяйки и сони
На четверть, на пятую часть,
Уходит она от погони,
Чтоб с ланью нигде не совпасть…
И в этом движеньи без цели,
Где скорость рассыпалась в прах,
Мы тоже совпасть не сумели,
Своих обогнать черепах…
* * *
Не любят нас, но всё ж дают приют…
Здесь места нет вранью и позолоте;
Здесь музы не поют,
Но приглашаются к работе.
И, проскочив полгорода в метро,
Мы сходимся, мы – пишущая стая,
И стулья сдвинуты, и здесь к бедру бедро
Сидим и слушаем, едва ли понимая,
Что слышим, как откликнется наш труд,
Кто нас убьёт, кто скажет нам: «Воскресни!»…
Здесь музы не поют,
Но, уходя, мы слышим эти песни…
* * *
Александру Фролову и
Веронике Капустиной
Езда на остров Любви это ветры, шторма,
И в водах прибрежных пиратские трутся галеры,
И дышит волна, и качается мерно корма,
И, чувствуя бурю, по вантам бегут браконьеры…
Когда бы я мог передать на словах эту страсть!
Ах, женское имя пристало бортам – примеряйте!
И сдёрнули парус… и как же мы можем не впасть
В пошлейший трюизм? Только голову не потеряйте.
Итак, продолжаем – где флаг развевается наш?
Где дружных матросов мозоли и потные робы?
Их труд очевиден – стоячий застыл такелаж,
Рангоут пружинит, а море исходит от злобы,
Но эта борьба, этот труд в утешение нам –
Ненастье для страстного сердца полезно, здорово,
И рвётся форштевень навстречу горячим волнам,
И бушприт упёрся, как стрелка часов, в полвторого…
А если мы вспомним о пушках и ядрах – ого!
И в ножнах кинжалы сравнения ждут… только, знай мы,
Хоть треть от того, что сравнимо, хоть четверть того,
Какие тогда нам открылись бы страшные тайны!
Поэтому море и дразнит, и рвётся в стихи,
Романтикой глупой, и парусом в дальнем пределе,
Что чувство родства двух – безумной и умной – стихий,
Мы так до конца ни раскрыть, ни понять не сумели.
* * *
О Д Н О К Л А С С Н И К И
1.
Ирка Попова курит,
Это, ребята, грустно.
В Вовке Долгове дури
Густо.
Что ж, он военной лепки,
Но в животе излишек,
Впрочем, он парень крепкий,
Автор учёных книжек…
И о себе я должен
Честно признаться – телом
Не Аполлон, а рожей –
Отелло.
Вот и смотрю: Верона,
Страсти, Шекспир, ангина…
С глупой тоской Пьеро на
Радости Арлекина.
2.
О. Т.
Ты не то, что хуже или лучше,
Чем была… скажи, в каком году?
До сих пор – сплошной несчастный случай…
И других сравнений не найду.
Занята, и каждый день в запарке,
Вся – цейтнот, авария, аврал.
И теперь ты входишь в супермаркет
Словно победивший генерал.
Даже странно, что с твоей походкой, –
Ты воображение включи! –
Не сравнили сабель звон короткий
За трофейным шёпотом парчи…
* * *
ПРИМОРСКИЙ БУЛЬВАР
Так и остались непримирённые –
Смотрит, как тать, на дворец Воронцова,
Мало Амалии… длинные сонные
Встали акации. Снова и снова
Губы бормочут, что с полумилордами
Дел не иметь. И обоим несладко.
Львы с покалеченными мордами –
Стражи морали и правопорядка.
Им броненосца громада мерещится.
Ядра и пули отлиты не каждому.
Порт шевелится. Потёмкинской лестницей
Неторопливо спускаются граждане.
Но неподвижные, разнофланговые,
Как дуэлянты в посмертной решимости –
Пушкин Полонской и стены дворцовые…
Можно ли вынести?
* * *
Там бодибилдинг львов из бронзового теста,
Там Уточкина медный самолёт,
Но в Городском саду не встретил я оркестра,
Лишь плещет водомёт.
Остапа стёртый стул, Утёсова скамейка,
И каждый руку статуи потрёт.
Не покидает ощущение римейка.
Лишь плещет водомёт.
И здесь есть свой фонарь, аптека, но платана,
Софоры нет у нас, акаций, южных лип…
Со станции седьмой Большого (да!) Фонтана,
Услышать водомёта всхлип
Приехал я. Хотелось. В эту нишу
Тенистую иду – никто не достаёт,
Как будто на глаза ладонь упала, слышу –
Лишь плещет водомёт…
* * *
Так и проехал бы всю страну,
Нижнею полкой располагая,
Переходя от окна к окну,
Вот она жизнь, не моя – другая.
Разве что снилась, да сон пустой,
Нынче же вот – хоть руками трогай…
Юг, с непроглядной его листвой,
С нетерпеливой его дорогой…
Страшно, что выйдешь, и где тот юг?
Пыльная площадь полна таксистов…
Всё же надеешься – вдруг… а вдруг?..
Душно. Полуденный жар неистов.
* * *
За Винницей чай попросили, достали пирог,
Качаются сосны и к насыпи рвётся лещина,
Движенье обманчиво, наш неподвижный мирок
Спокоен, расслаблен… дрожит занавески морщина,
Да стук из-под пола, железный, раскатистый звук –
Вот явные признаки времени. Физик дотошный,
Что значит пространство, которое вижу вокруг?
Что значит пространство вне замкнутой скуки дорожной?
Как в чёрную пропасть вчерашнее счастье летит,
Но всё так спокойно, всё так удивительно скучно…
И поезд поспешный готов утолить аппетит,
Глотая минуты и стыки считая поштучно…
* * *
Приморский бульвар погружается в смуглую тень,
И клуб моряков зажигает высокие окна.
Что хочешь надень, хоть совсем ничего не надень…
Мне кажется, можно и так. И действительно лень.
И за день душа на жаре извелась и промокла.
И скоро в Аркадии ежевечерний салют,
И бар-караоке открыт, где поют за Одессу.
Ой, мамочка-мама, тебя-таки не узнают,
И слёзы прольют, рассмеются и снова споют,
И гривны возьмут для поддержки штанов и прогрессу.
Мне жаль, безусловно, провинцию эту, но как
Исправить – вернуть порто-франко, наладить поставки?
Ах, пой, тётя Соня, бери ювелирные лавки,
Где старый Абрам скуповат, но совсем не дурак.
* * *
ПЛЯЖ ДЛЯ ИНВАЛИДОВ
Морской загар красив и приставуч,
Сказал бы – мачо, но куда там мачо!
На эту грудь ложится каждый луч,
А ты проходишь, и твоя задача –
Не пялится… и косишься, и стыд,
И, Господи, не стыдно! А поодаль
Подмигивает инвалид –
Такая мода…
Зачем среди нагретых костылей
И тел увечных?.. Что она ответит? –
Ей всё равно. По барабану ей.
И солнце так, не спрашивая, светит.
И вот – забыл. Полно других наяд.
И хорошо. И взгляду много пищи.
Но, словно управляемый снаряд,
Он сам её среди других разыщет.
* * *
Что об Одессе расскажу?
Ещё ловлю её наброски –
Детей панамки и матроски
И пляжей влажную межу.
Но опера, музеев ряд…
Ах, все музеи как музеи, –
В них тараторят фарисеи
И те же статуи стоят.
Но то, что к сердцу приросло,
Случайный выбор глазомера –
Фонтан и голая Ривьера,
Яхт-клуба сломанная сфера
И вверх торчащее весло.
Как будто здесь нашли приют
Два галеона после шторма,
Матросы, в поисках прокорма,
В обломках радостно снуют.
Вот эту глупость увезу,
Ещё – вонючий дым в шашлычной,
Стручок акации обычной
И ветра южного слезу…
* * *
Ложишься в часу, этак, спать во втором,
И долго не спишь – заоконные выкрики,
Всё это поэзии праздничный гром,
Всё – всплески безумные уличной лирики,
Когда с выпускного и в ночь наобум,
В наш мир после школьной муштры, бестолковщины…
Скажи, ну и кто здесь теперь тугодум?
Теперь, после нудной, бездумной подёнщины?
И правильно, всё, что учили – долой!
И вот она, жизнь – настоящая… кажется,
Что утром другими вернутся домой…
И крутится мысль, и никак не уляжется.
И всё не расстаться с ушедшим «вчера»,
Им ночь эта – словно второе крещение,
И наша тревога лишь повод: с утра
Смотреть с укоризной на их возвращение.
* * *
Дорожные мысли пусты и ленивы,
Здесь каждый неважный софист,
Шипит минералка, помытые сливы
Легли на подстеленный лист.
Попутчики, словно друзья по несчастью,
Готовы делиться, но чем?
И мысль, проходя по плечу, по запястью,
Становится жестом – я нем.
Но чтоб не молчать, по чукотской привычке –
Что вижу, о том и пою,
Вагонная жизнь расставляет кавычки
На каждую фразу мою.
Так проще – отделался лёгкой цитатой,
И пусть разбираются там…
А то, что внутри, в захоронке заклятой,
Того никому не отдам…
* * *
Памяти Ланы
Я всё забыл, и, фоток не любя,
Не помню лиц – оранжевые пятна,
Я всё забыл, я помню лишь тебя,
А всё вокруг – туманно, непонятно…
Я всё забыл… но пляжа суета…
И плеск прохлады тёплой… и ладони…
И ягоды с масличного куста…
И проводник в расшатанном вагоне –
Я всё забыл – украинскую речь
И русскую… ты уезжаешь снова…
Я всё забыл, уже не помню встреч,
Лишь ты… но ты – ни слова, ни полслова…
* * *
Теперь и ты с приставкою «экс»,
И это, в самом деле, беда…
Нечастый, опрометчивый секс,
Мелькнувшие, как сон, города,
И южный, обожжённый зенит,
Песок – одни сплошные следы,
И даже если кто позвонит,
То это будешь точно не ты.
Теперь и я с приставкою «экс»,
Но это горе ещё не беда…
И памяти условный рефлекс
Противится всякому «никогда» –
И ты за Орфеем проходишь мрак,
Московским пригородом скользя…
И только увидеть тебя никак,
И только потрогать – никак нельзя.
* * *
Он слишком стеснителен, чтобы дарить цветы,
Не слишком решителен, но мог кое-что решить,
Мужчина, которому ты говорила «ты»,
С которым хотела, но вряд ли смогла бы жить.
Он в городе укоренён, и остался в нём,
А ты приезжала, бросая дела и дом,
К мужчине, с которым хотела побыть вдвоём,
На час или два, расставаясь потом с трудом…
Он здесь и остался, как будто навечно врос
В балтийскую сырость. Тебя не пришёл хоронить…
Мужчина, скорее – цепной, постаревший пёс,
Которому некого, кроме себя, винить.
* * *
Какой безвыходный пожар! –
Как душно, как темно и пусто…
Не всё оправдывает дар,
Не всё спасёт искусство!
Прав Ньютон – тяжестью земли
В пространстве к телу тянет тело…
Ах, как же долго мы могли
Быть вместе – не искусство грело.
Но всё неспешно утекло,
Твоя душа в надмирном пепле…
И сладко вспоминать тепло,
В котором глохли мы и слепли.
* * *
Если что останется, то не дети,
И не внуки-правнуки, жалко всё же...
Но стихи, и может случиться, эти,
Что тебе других в этот миг дороже.
Впрочем, не загадывай, и не пробуй
Предсказать… молчу, говорю – куда мне?
Нужен ли им памятник меднолобый?
В лопухах тропа иль тропа на камне?
Косари придут и в твою Пальмиру,
Пропадут славяне-евреи-греки…
Но, поди, верни, Аполлону лиру –
Приросла к рукам, приросла навеки…
Ничего, что звуки не слишком громки,
Но и тихий звук нестерпимо жжётся.
Не меня – простите других, потомки…
Если что останется – то пожрётся…