Еду в город, где стыдно открыто кирнуть на улице,
Потому что пытливо бордюрины в рот глядят,
И приходится быть не собой и смешно сутулиться,
Притворяясь, что здесь тебе каждый первый рад.
Я сижу на лучшем из выдуманных сейсмографе,
Поезд вибро выводит такое: рефрень, рефрень.
Гиппогрифом урчащим ходит моё вагон-кафе,
Ромки нет на земле уже сорок первый день.
Проще прочего взять сейчас и сорваться с упряжи,
Сухобёдрым монголом бегать – навоз с копыт.
То как раз, что во мне не знает ни дна, ни удержу,
Ни покрышки – сильнее между висков болит.
Эту функцию животворящей росинки маковой,
Эту партию Леля выполнит алкоголь,
Всё кругом перекрасив мягким, знакомым, знаковым,
Даже матовым… Отпускает, гудит не столь.
Потому я всё чаще утром хожу поддатою,
Заявляя, что лишь идиот будет пить с лица,
Потому я держусь толпы и пою с ребятами –
Даром что тем ребятам уже глубоко трицак.
Понимая, что я пока что по эту сторону,
Со стихами чешу в музей или в Дом кино…
Но проснусь – так искусаны пальцы и горло содрано –
Тормоза вылетают, стало быть, все равно.
И уже б отпустить, прекратить поддавки с покойником,
Чтоб самой от хромой судьбы мне не огрести…
У меня в кошельке шевелится пачка стольников,
У меня в кармане гнездуется Негрустин.
Еду в город, где не заблудишься, можно шариться
Сколько влезет. Я еду просто и по делам.
А в снегу кладбищенском ноги легко ломаются –
Пятка вправо, подошва влево – и пополам.
Не провалишься в Тартар, пока ставишь лыжи ёлочкой,
И пока не обратный – открытый лепечешь счёт.
Стану мелочью, терапевтическою иголочкой.
Еду в город,
который
бомбой
во мне
идёт.