Монах потягивал трубку, дожидаясь темноты;
пускал колечки туч, обволакивая ночь
и волоча по почве тень, исхудав от духоты
её нестройною структурой, точ-
но вылепленной
с выбеленной
немощью скульптуры тела,
выдолбленной
чёрным языком подагры
из гранита, закалённого в капелле
пламенем молитв и брагой
жидких фресок Боттичелли;
путь его лежал чуть-чуть левее
бытия, к отринутому миром
в пропасть сновидений
Мавзолею...
Он дышал: вздымался, втягивая тени, сны и темень,
опадая, извергал продрогший тлен, впивая в темя
крючья синих губ, высасывая память и надежду,
заменяя их бессилием раба - свинцово-нежным;
с парапетов разума кривлялись, ухали горгульи,
разгрызали каменные панцири и дули
на текущую из трещин алую, живую лаву,
и роняли яшмы душ, рождая падший сад (се - гравий);
контуры пурпурного величия зыбучей аркатуры
заключали тайное начало снов, карикатуры
спящих, помещения подземных склепов
громыхали в ней армадою скелетов;
заклеймённый солнечной отравою пентакля,
Соломон, вмурованный в святыню табернакля
собственного тела, алчно созерцал подкладку
каменного века, проникая взглядом в кладку...
там, ввивая стройный хлад латунных саркофагов
в чакры, замерли сновидцев бледные ватаги;
вечность опыляла лёгкие фигуры полутрупов,
отрывая с подсознанья призрачные струпья;
проникая в карнавалы вихрей и огней былого
пальцами руки, монах шептал обрывок слова
(истинное имя Тетраграмматона),
призраков приковывая к лону
праотца священным экзорцизмом - ритуалом
увядания телесной одержимости; восстало
царствие небесное, обрушившись на землю -
в келью
мёртвых...